Они поднялись наверх, в его комнату. Уже в дверях произошла немного неловкая сцена: открывая дверь, она сделала шаг назад, чтобы пропустить его, и в результате обоюдной вежливости, когда они пытались уступить друг другу дорогу, их плечи слегка соприкоснулись в дверном проеме. Оба, испугавшись, непроизвольно отпрянули в стороны, но одного мимолетного соприкосновения тел было достаточно, чтобы смутить их. Они молчали, скованные мучительным замешательством, которое с удвоенной силой ощущалось в безмолвной пустой комнате. Взволнованная, она поспешила к окну и открыла гардины, чтобы впустить в комнату больше света и развеять почти давящую темноту. Но стоило ярким солнечным лучам проникнуть сюда, как предметы, казалось, вдруг ожили и, испугавшись, беспокойно задвигались. Они важно выступали вперед и навязывали какое-нибудь воспоминание. Вот шкаф, который украдкой прибирала ее заботливая рука, вот книжные полки, которые заполнялись согласно любому его мимолетному желанию, а вот кровать, под раскинутым покрывалом которой похоронено столько грез о ней. Там, в углу, — воспоминание обожгло его, — оттоманка, на которой она тогда ускользнула из его объятий. Он был взбудоражен вновь вспыхнувшей страстью, и повсюду ему виделся ее прежний образ, непохожий на ту женщину, которая, отвернувшись, стояла сейчас рядом с ним, невероятно чужая, с неуловимым взглядом. Молчание, сгустившееся в комнате за долгие годы и испуганное присутствием здесь людей, давило на них, срывало дыхание в легких и сжимало опечаленное сердце.
Что-то нужно было сказать, что-то должно было развеять это молчание — оба его чувствовали. И она, вдруг обернувшись, заговорила.
— Все точно так, как и прежде, не правда ли? — решительно начала она разговор о чем-то незначительном и безобидном, и все же голос ее дрожал, словно охрипший.
Но он не поддержал ее любезную беседу.
— Да, все, — процедил он сквозь зубы с внезапно вспыхнувшей злостью. — Все как и прежде, кроме нас, кроме нас!
Этот упрек словно ужалил ее. Ужаснувшись, она повернулась к нему.
— Что ты имеешь в виду, Людвиг?
Но он на нее не смотрел. Его глаза сейчас искали не ее. Безмолвные и горящие ярким пламенем, они были устремлены на ее губы, те самые губы, которые когда-то горели поцелуем на его устах, он смотрел на эти губы, которые когда-то чувствовал, влажные и манящие. Смущаясь, она поняла, что он смотрит на нее с вожделением, румянец залил ее щеки, таинственным образом сделав моложе ее лицо, так что она показалась ему прежней, такой, как в час их расставания в этой комнате.
Она попыталась еще раз сделать вид, что не понимает очевидного, чтобы отвести от себя его впивающийся, опасный взгляд.
— Что ты имеешь в виду, Людвиг? — повторила она, но фраза прозвучала скорее как просьба ничего не объяснять, чем вопрос, требующий ответа.
Тогда он уверенно и решительно шагнул к ней, по-мужски взглянув в ее глаза.
— Ты не хочешь меня понимать, но я знаю, что ты все же понимаешь меня. Помнишь эту комнату? А помнишь, что ты обещала мне в этой комнате… когда я вернусь?..
Плечи ее дрожали, она все еще пыталась уйти от ответа:
— Оставь это, Людвиг… все в прошлом, давай не будем его бередить. Время не вернуть.
— Время — это мы, — ответил он твердо, — время в нашей воле. Я девять лет ждал, закусив губы. Но я ничего не забыл. И потому спрашиваю тебя, помнишь ли ты?
— Да, — ответила она, спокойно глядя на него, — и я ничего не забыла.
— И теперь — ему пришлось перевести дыхание, чтобы закончить вопрос, — хочешь ли ты исполнить свое обещание?
Румянец опять залил ее лицо. Она подошла к нему и успокаивающе сказала:
— Людвиг, опомнись! Ты утверждаешь, что ничего не забыл. Но посмотри, я уже почти старуха. Мне нечего желать и нечего тебе дать. Прошу тебя, оставь все в прошлом.
Однако он пожелал оставаться твердым и решительным до конца.
— Ты уклоняешься от ответа, — настаивал он, — но я слишком долго ждал, еще раз спрашиваю тебя, ты помнишь свое обещание?
Ее голос сбивался на каждом слове:
— Почему ты спрашиваешь меня об этом? Сейчас, когда уже слишком поздно, мой ответ не имеет значения. Но если ты настаиваешь, я отвечу тебе. Я никогда ни в чем не могла отказать тебе, я всегда принадлежала тебе — с того самого дня, как познакомилась с тобой.
Он смотрел на нее: как же прямо она держалась, как ясно, как искренне, даже несмотря на замешательство, она не трусила и не увиливала, всегда неизменная, чудесным образом сберегшая себя за минувшие годы, замкнутая и одновременно открытая. Он невольно шагнул к ней, однако стоило ей заметить стремительность его движения, она с мольбой отпрянула от него.
— Пойдем же, Людвиг, пойдем, нам не стоит оставаться здесь, давай спустимся вниз. Горничная может хватиться меня в любой момент. Нам не следует оставаться здесь дольше.
Ее внутренняя сила так непреодолимо склонила его волю, что он, как и прежде, беспрекословно подчинился ей. Они спустились в гостиную, прошли по коридору к двери, не проронив ни слова, ни разу не взглянув друг на друга.
У двери он вдруг обернулся.
— Прости меня, но сейчас я не могу говорить с тобой. Лучше я напишу.
Она улыбнулась ему с благодарностью.
— Хорошо, Людвиг, напиши мне.
Едва он ступил за порог своего номера, как бросился к столу. Он написал ей длинное письмо, а внезапно разгоревшаяся страсть с каждым словом, с каждой страницей все сильнее подстегивала его. Он писал, что завтра уезжает из Германии надолго, на месяцы, годы, а возможно, навсегда, и не хотел бы уходить от нее вот так, оставив в памяти лицемерие холодного разговора и неискренность натянутой светской встречи, что он хотел бы поговорить с ней еще раз, наедине, вдали от дома. И потому он предложил ей поехать с ним на вечернем поезде в Гейдельберг, где они вместе отдыхали десять лет назад, когда были еще чужими друг для друга, но уже предчувствовали духовную близость. Наверное, сегодняшняя поездка может стать для них прощальной, но он жаждал только этого прощания, последнего, настоящего, он просил у нее лишь этот вечер, эту ночь.
Он поспешно запечатал письмо и отправил его с посыльным к ней домой. Уже через четверть часа тот вернулся, держа в руках маленький желтый конверт. Дрожащими пальцами он выхватил его — внутри оказалась лишь записка, несколько слов, написанных ее твердым, решительным почерком, торопливым и четким одновременно: «То, что ты предлагаешь, настоящее безумие, но я никогда не могла отказать тебе, да и сейчас не буду. Я приду».
Поезд замедлил ход — мимо станции, огни которой проплывали, полагалось ехать медленнее. Взгляд погрузившегося в воспоминания пассажира невольно прояснился и устремился вперед, чтобы вновь увидеть нежный, обращенный к нему из полутени образ, которым были полны его воспоминания. Да, то была она, верная подруга, все еще любящая его. Она пришла к нему, и он не переставал упиваться ее близостью. Она, словно почувствовав робкое ласкающее прикосновение его ищущего взгляда, выпрямилась и посмотрела в окно, за которым проносился неясный пейзаж, слякотный и по-весеннему мрачный, будто блестящая черная гладь воды.