После двенадцати мы признались друг другу, что успели узнать о новых модах все наиболее интересное, и пожаловались на телесную усталость (которая на самом деле была смятением духа), а потому решили больше из дома не выходить. Но о банкноте мы не обмолвились ни словом. Затем внезапно, сама не зная почему, я спросила мисс Мэтти, считает ли она себя обязанной выкупать за соверены все билеты Городского и сельского банка, которые попадутся ей на глаза. Не успела я договорить, как готова была откусить себе язык за эти слова. Мисс Мэтти бросила на меня печальный взгляд, словно я еще больше усугубила владевшую ею растерянность, и минуту-другую хранила молчание. Потом она сказала — моя милая, милая мисс Мэтти — без тени упрека в голосе:
— Деточка, мой ум никогда не был таким, какой называют ясным, и очень часто мне бывает тяжело решать, как я должна поступить, когда все уже случилось. И я была очень рада оттого, что сегодня утром сразу поняла, в чем состоит мой долг, увидев рядом с собой этого бедного фермера. Но у меня нет сил все время думать о том, что я сделаю, если случится то-то или то-то. И лучше будет просто подождать и посмотреть, что произойдет на самом деле; я верю, что тогда мне будет ниспослана помощь, если только я не стану заранее поддаваться тревоге и волнению, вы ведь знаете, милочка, что я не похожа на Дебору. Если бы Дебора была жива, то она, несомненно, привела бы в порядок их дела прежде, чем они их так запутали.
Обедали мы без всякого аппетита, хотя и пытались вести непринужденный разговор о посторонних предметах. Когда мы вернулись в гостиную, мисс Мэтти отперла бюро и начала просматривать свою приходо-расходную книгу. Я так раскаивалась в моих утренних словах, что не посмела предложить ей помощь, и только не мешала ей, пока она, наморщив лоб, водила пером по столбцам сверху вниз. Некоторое время спустя она закрыла книгу, заперла бюро, прошла в тот угол, где я уныло сидела у огня, и села рядом. Я тихонько вложила свою руку в ее, она нежно сжала мои пальцы, но не произнесла ни слова. После долгого молчания она наконец сказала с насильственным спокойствием в голосе:
— Если банк разорится, я потеряю сто сорок девять фунтов тринадцать шиллингов и четыре пенса годового дохода; у меня останется только тринадцать фунтов в год.
Я крепко сжала ее руку. Я не знала, что ответить. Вскоре (в темноте мне не было видно ее лицо) я почувствовала, что ее пальцы судорожно дернулись в моих, и поняла, что она хочет сказать что-то еще. Она заговорила, и я услышала в ее голосе рыдание:
— Я надеюсь, что в этом нет ничего дурного… ничего грешного… только я очень рада, что бедная Дебора избежала этого. Она не вынесла бы подобной перемены в наших обстоятельствах: у нее ведь была такая благородная, такая возвышенная душа.
Это все, что она сказала о своей сестре, которая, вопреки всем доводам, настояла на том, чтобы поместить все их небольшое состояние в этот злополучный банк. В этот вечер мы зажгли свечу позднее обычного и, пока свет не понудил нас заговорить, сидели в грустном безмолвии.
Однако после чая мы взялись за шитье с притворной бодростью, которая, впрочем, вскоре стала почти настоящей, и принялись обсуждать все то же удивительное событие — помолвку леди Гленмайр. Мисс Мэтти была почти готова признать, что все вовсе не так уж плохо:
— Я не собираюсь отрицать, что мужчины в доме причиняют много хлопот. Я сужу не по собственному опыту: мой отец был сама аккуратность и, входя в переднюю, вытирал ноги не менее тщательно, чем любая женщина. И все же мужчины обычно знают, как следует поступить в трудную минуту, а это большое утешение — иметь возле себя подобную опору. Теперь леди Гленмайр уже не будет ездить, не зная, где приклонить главу, а обретет собственный дом и спокойно заживет среди приятных и сердечных людей вроде нашей доброй мисс Пул или миссис Форрестер. И мистер Хоггинс, в сущности, очень представительный мужчина, ну а его манеры… Что такого, если они и не слишком изысканны? Я знавала людей, наделенных и истинно добрым сердцем, и большим умом, которые, хотя и не обладали тем, что некоторые считают утонченностью, тем не менее были честными и великодушными.
Она умолкла, грезя о мистере Холбруке, и я не отвлекала ее, потому что мои мысли были заняты планом, который пришел мне в голову довольно давно, но который теперь из-за грозившего банкротства банка необходимо было привести в исполнение как можно скорее. В тот же вечер, после того как мисс Мэтти удалилась на покой, я предательски вновь зажгла свечу и села в гостиной сочинять письмо аге Дженкинсу — письмо, которое должно было бы глубоко взволновать его, если бы он оказался Питером, но всякому другому показалось бы сухим изложением фактов. Прежде чем я кончила, церковные куранты успели пробить два.
На следующее утро стало известно и официально, и неофициально, что Городской и сельский банк прекратил платежи. Мисс Мэтти лишилась всего своего состояния.
Она пыталась говорить со мной спокойно, но когда упомянула, что теперь ей придется жить на пять шиллингов в неделю, то не сумела сдержать слез.
— Я плачу не о себе, милочка, — сказала она, утирая их. — Мне кажется, я заплакала из-за очень глупой мысли, представив себе, как горевала бы мама, если бы она могла это знать. Ведь она всегда заботилась только о нас, а не о себе. Но у многих бедняков и этого нет, а я умею довольствоваться малым, и, благодарение Богу, когда я заплачу за бараний бок, отдам Марте ее жалованье и внесу плату за дом, у меня не останется никаких долгов. Бедняжка Марта! Я думаю, ей будет грустно расставаться со мной.
Мисс Мэтти улыбнулась мне сквозь слезы, и я знаю, что она предпочла бы, чтобы я видела не их, а только эту улыбку.
То, как мисс Мэтти безотлагательно начала менять свою жизнь, чтобы приспособиться к своему новому положению, послужило мне хорошим уроком — и, наверное, могло бы кое-чему научить и других. Едва мисс Мэтти спустилась в кухню, чтобы поговорить с Мартой и сообщить ей о случившемся, я тихонько ускользнула из дома с письмом аге Дженкинсу и направилась к синьоре узнать его точный адрес. Я взяла с синьоры слово хранить все в секрете, но, впрочем, ей были свойственны военная краткость и сдержанность, и она всегда говорила очень мало, если не считать минут сильного душевного волнения. К тому же (что удваивало мою уверенность в безопасности этого секрета) синьор уже настолько поправился, что подумывал через несколько дней покинуть Крэнфорд и вновь отправиться в странствия вместе с женой и маленькой Фебой. Собственно говоря, я застала его над большой черно-красной афишей, в которой перечислялись таланты синьора Брунони и недоставало только названия того города, где он покажет их публике. И он, и его жена были так поглощены вопросом о том, каким словам красные буквы придадут наибольшую эффектность, что прошло довольно много времени, прежде чем мне удалось отвести синьору в сторону и задать ей свой вопрос, но перед этим у меня успели спросить несколько советов, и я разуверилась в мудрости своих ответов тотчас, едва синьор высказал свои сомнения и доводы против… Наконец я получила адрес, записав его на слух, и выглядел он очень странно. По дороге домой я бросила конверт в ящик и минуту стояла, глядя на деревянную крышку с зияющей щелью, которая отделяла меня от письма, лишь мгновение назад зажатого в моих пальцах. Оно ушло от меня, как жизнь, — безвозвратно. Ему предстоит качаться на океанских волнах, и, может быть, на нем останется след морской воды; его повезут под пальмами, и оно пропитается всеми тропическими ароматами — клочок бумаги, всего час назад такой знакомый и обыкновенный, отправился в путь в чуждые, неведомые страны за Гангом. Но я не могла долго предаваться подобным размышлениям, мне нужно было торопиться домой, чтобы мисс Мэтти меня не хватилась. Дверь мне отворила Марта с лицом, опухшим от слез. Едва увидев меня, она снова заплакала, вцепилась в мой локоть, втащила меня в переднюю и громко хлопнула дверью, спрашивая, правда ли то, что говорит ей Мэтти.