Да, ей абсолютно все равно.
Не глядя на Страшилина, она направилась в ванную.
И тут осознала, что не сняла даже куртку! Она вернулась, сняла куртку, сняла пиджак своего брючного костюма, потом села на кровать и сняла ботинки-лоферы и гольфы. Чувствовала, что Страшилин смотрит на нее.
В брюках и водолазке, шлепая босиком по холодному полу, она наконец-то достигла ванной.
Огляделась – душевая кабина, полотенца есть, даже два, и мыло в мыльнице приготовлено. Но ни щетки, ни пасты.
Она уже стягивала водолазку через голову, как вдруг – стук в дверь.
– Андрей Аркадьевич, в чем дело?
– Чуть не забыл, – он просунул руку в щель. В руке тюбик с зубной пастой, наполовину выдавленный!
– Ой, надо же, – Катя забрала.
– Это я в комнате отдыха при дежурке свистнул перед отъездом, – покаялся Страшилин.
Катя включила горячую воду. Разделась и шагнула под душ. Как же хорошо. Как мало человеку надо, чтобы почувствовать себя счастливым и… полностью живым, да, живым.
Она грелась под душем минут десять, поворачиваясь то так, то так. Вода шумела, смывая все, как горячий дождь.
Затем она вытерлась полотенцем и снова оделась. Выходить в полотенце не решилась. Размышляла, что спать будет в трусиках и лифчике и… наверное, в водолазке тоже, снимет лишь брюки. Нет, водолазку тоже снимет, а то жарко. Но потом, когда свет погаснет. Или не надо гасить? Не надо, да… Она попросит оставить ночник на прикроватной тумбочке. Так правильно и хорошо.
Когда она наконец-то покинула душ – свое убежище, оказалось, что Страшилин уже разложил на маленьком столе купленную снедь и успел вскипятить электрический чайник, принесенный дежурной вместе с двумя керамическими чашками.
Он опустил в чашки чайные пакетики и сейчас заваривал их, стоя спиной к Кате, не смотрел, как она выходит из душа.
Он снял плащ и пиджак, снял галстук. Рукава белой сорочки засучил до локтей. Он делал бутерброды с ветчиной. К счастью, батон он взял нарезной, уже разделанный на ломтики.
Катя скромненько села на кровать. Босые ноги ее сразу замерзли после душа, потому что из-под двери, из коридора, дуло.
– Батареи у них тут греют неважно, – заметил Страшилин.
Он обернулся и…
Катя отметила – очки он тоже снял.
– Прошу к столу, – сказал он, – чем богаты.
Катя взяла бутерброд и кружку с чаем.
– Завтра вы с утра тут в администрации и на совещании? – спросила она.
– Да, придется. Языки начнут молоть вовсю. Уже начали. – Страшилин жевал бутерброд. – Я вам оставлю машину, вы отдыхайте часов до одиннадцати, даже до обеда тут. К обеду приедете в отдел и подождете меня, а потом мы с вами поедем в монастырь к игуменье Евсевии или где она там еще – в клинике, у врачей. Короче, найдем, где бы она ни пряталась.
– Вы не стали задерживать этих троих.
– У меня нет прямых доказательств причастности их к убийству Уфимцева, – ответил Страшилин. – Эти их художества в часовне – до сих пор не понятно, прямое или косвенное отношение все это имеет к делу, которое мы расследуем.
– Но вам казалось все это чрезвычайно важным сегодня утром.
– Это важно, – сказал Страшилин, – это очень важно, только…
Катя смотрела на него – вот он опять умолк, как и тогда. Пьет чай, думает о чем-то.
– Сестра Римма там, в часовне, упомянула о вашем отце, – сказала она.
– Мне сорок, нетрудно предположить, что я уже потерял своих родителей.
– Да, но у многих людей вашего возраста родители живы-здоровы.
– Моего возраста? – он усмехнулся. – Такой преклонный мой возраст?
– Нет, но… Я заметила, что у сестры Риммы своеобразная манера – она пытается наладить личный контакт и выбирает очень болезненные темы. Как с Гуляевым, так и с вами.
– Она же жрица смерти. Таковой себя воображает. – Страшилин еще подлил Кате кипятка из чайника. – Не нужно придавать этому значение.
– Чему?
– Тому, что она так себя ведет. Видимо, когда она подбирала себе единомышленников там, в монастыре, она не случайно выбрала этих двух – Инну и Пинну. Обеих смерть коснулась так, что они, по сути, получили глубокую душевную травму. Тот, кто травмирован, тот легко подчиняется. Это сестра Римма – Маргарита Полторак – смекнула и решила использовать. Этот же самый ход она пробует и с остальными.
– Опять логично, – согласилась Катя. – Как, например, с Балашовой, соседкой. У той умер ребенок, и она боится за остальных своих детей. А вы правильно подметили тогда, во время допроса, что она нам лжет, то есть не лжет, а не все рассказывает. Теперь понятно, почему она даже не упомянула о знакомстве Уфимцева с матушками-монашками. И все же…
– Что все же?
– Участкового Гуляева сестра Римма повергла в шок своей осведомленностью о происшествии, то есть о его личной трагедии, о которой, по его мнению, никто не знал.
– А он решил, что это сама Смерть ей на ухо нашептала? – спросил Страшилин.
– Такого он мне не сказал, но знаете…
– Как вы это подметили – все слишком экзотично, – усмехнулся Страшилин.
Но усмешка вышла какой-то невеселой.
– Ну, теперь я тоже в душ. – Он допил чай и поднялся.
Начал медленно расстегивать пуговицы на своей белой сорочке. Под ней не оказалось майки, голый торс, волосы на груди.
Катя дождалась, когда он включит воду в душе, и разобрала постель, нырнула под одеяло. Сначала отползла на самый дальний край кровати – к окну. Потом подумала – нет, тут столько места остается, еще решит, что это – намек, приглашение.
Она легла на середину кровати. И быстро стянула водолазку, укуталась одеялом до подбородка.
Из ванной Страшилин появился на удивление быстро – с мокрыми волосами и в одних трусах.
Катя старалась не смотреть – как и что. Полный мужчина.
Страшилин начал возиться с раскладушкой, прилаживая ее между кроватью и столом так, чтобы в тесном номере оставался свободный проход к двери ванной. Оказалось, что дежурная не забыла и матрас. Он положил его на раскладушку, постелил простыню, забрал пожертвованные Катей подушку и одеяло.
– Спокойной ночи, – сказал он, – я тушу свет.
Катя тут же протянула руку и включила ночник на столике возле кровати.
Сумрак в номере. Раскладушка затрещала под тяжестью грузного тела.
– Между прочим, я храплю во сне, – признался Страшилин.
– Ничего, – ответила Катя.
– Лампу не погасите?
– Пусть пока… потом, ладно?
– Ладно, – Страшилин усмехнулся. Он лежал на спине, укрытый одеялом лишь до пояса. То есть полуголый.