Ари допил остатки кофе и задумался. Почесав лицо мясистыми пальцами, он ответил:
— Ну, скажем так, я бы не хотел оказаться на месте этого бедолаги.
— Ари, — сказал я, — Ари, я и есть…
Этот бедолага, собирался закончить я. Но не договорил, потому что тогда, в тот самый момент, в голове у меня раздался звук. Очень высокой частоты и чрезвычайно громкий. Ему не уступала в интенсивности и боль в глазницах, ставшая почти невыносимой. Такой мучительной боли я никогда прежде не испытывал, и, что самое страшное, я был над ней не властен.
Желание, чтобы она прекратилась, не вело к ее прекращению, и это вызывало недоумение. Вернее, вызвало бы, будь я способен рассуждать абстрактно. Но я мог думать только о боли, о звуке и о фиолетовом цвете. Острая боль пульсировала внутри глазниц и подавляла волю и мысль.
— Эй, ты чего?
К этому моменту я держался за голову, пытаясь закрыть глаза, но они не закрывались.
Я посмотрел в небритое лицо Ари, на немногих посетителей кафе, на девушку за стойкой. Что-то происходило с ними и со всем залом. Все растворялось в насыщенных переливах фиолетового — цвета, который был для меня привычнее любого другого.
— Кураторы! — сказал я вслух, и в ту же секунду боль усилилась. — Хватит, о, хватит, хвати-ит!
— Старик, я вызываю «скорую», — сказал Ари, потому что я уже лежал на полу. В бушующем фиолетовом океане.
— Нет.
Я переборол себя. Встал на ноги.
Боль ослабла.
Звон в ушах стих до тихого гула.
Фиолетовый цвет поблек.
— Ничего страшного, — сказал я.
Ари нервно усмехнулся.
— Я не специалист, но, откровенно говоря, выглядело довольно страшно.
— Всего лишь головная боль. Резкая вспышка. Схожу к врачу провериться.
— Сходи. Правда сходи.
— Да. Обязательно.
Я сел. Боль какое-то время еще оставалась, вместе с эфирными сгустками в воздухе, которые мог видеть только я.
— Ты собирался что-то сказать. О другой жизни.
— Нет, — тихо проговорил я.
— Сто процентов собирался, парень.
— Видимо, я забыл.
После этого боль исчезла совсем, а в воздухе растворились последние капли фиолетового.
Изабель и Гулливеру я ничего не сказал. Я понимал, что это было бы неразумно, поскольку знал, что боль служила предупреждением. И потом, это оказалось неактуально, потому что Гулливер пришел домой с подбитым глазом. Когда на человеческой коже появляется гематома, она приобретает различные оттенки. Вариации серого, коричневого, синего, зеленого. Среди них и тускло-фиолетовый. Прекрасный, ошеломляющий фиолетовый.
— Гулливер, что случилось?
Изабель в который раз задавала этот вопрос, но удовлетворительного ответа так и не последовало. Гулливер спрятался в небольшой кладовой за кухней и запер за собой дверь.
— Пожалуйста, Гулли, выйди оттуда, — просила мать. — Нам нужно поговорить.
— Гулливер, выходи, — добавил я.
В конце концов он открыл дверь.
— Просто оставьте меня в покое.
Это «в покое» было сказано с таким сильным, леденящим напором, что Изабель сочла за лучшее выполнить просьбу сына. Он поплелся к себе наверх, а мы остались внизу.
— Придется завтра позвонить в школу.
Я ничего не сказал. Конечно, позже я понял, что это ошибка. Нужно было нарушить обещание, данное Гулливеру, и сказать Изабель, что он не ходит в школу. Но я этого не сделал, потому что это не являлось моим долгом. Долг у меня существовал — но не перед людьми. Тем более не перед этими. Долг, следовать которому, судя по сегодняшнему предупреждению в кафе, у меня уже не получалось.
Однако у Ньютона чувство долга было иным, и он перемахнул три лестничных пролета, чтобы быть с Гулливером. Не зная, что делать, Изабель открыла несколько дверец буфета, посмотрела на полки, вздохнула и закрыла.
— Послушай, — сами собой проговорили мои губы, — ему придется искать свой путь и совершать собственные ошибки.
— Нужно узнать, кто с ним это сделал, Эндрю. Вот что нужно. Нельзя просто так разгуливать по улицам и чинить насилие над людьми. Нельзя. Что у тебя за этика? Ты говоришь так, будто тебе это безразлично!
Что я мог сказать?
— Прости. Мне не безразлично. Я, конечно же, переживаю за Гулливера.
И тут мне пришлось посмотреть в глаза кошмарному, ужасающему факту, что я говорю правду. Я в самом деле переживал. Предупреждение не подействовало. Более того, оно дало обратный эффект.
Вот что случается, когда узнаешь, что можешь чувствовать боль, над которой ты не властен. Ты становишься уязвимым. Потому что с возможности боли начинается любовь. И для меня это была очень плохая новость.
И знать, что этим обрываешь цепь
Сердечных мук и тысячи лишений,
Присущих телу. [9]
Уильям Шекспир. Гамлет
Я не мог уснуть.
Еще бы! Меня тревожила судьба всей Вселенной.
Я все думал о боли, о звуке, о фиолетовом цвете.
В довершение ко всему шел дождь.
Я решил оставить Изабель в постели и пойти поговорить с Ньютоном. Медленно спускаясь по лестнице, я зажимал уши ладонями, пытаясь отгородиться от звука воды, которая лилась из туч и барабанила по окнам. К моему разочарованию, Ньютон сладко спал в своей корзине.
На обратном пути я заметил кое-что еще. Воздух стал холоднее, чем обычно, и прохлада шла сверху, а не снизу. Это противоречило порядку вещей. Я подумал о подбитом глазе Гулливера и о том, что было раньше.
Я поднялся на чердак и увидел, что там все на своих местах. Компьютер, плакаты «Темной материи», произвольное множество носков — все, кроме самого Гулливера.
Подхваченный ветром из открытого окна, ко мне подлетел клочок бумаги. На нем было одно слово.
Простите.
Я посмотрел в окно. Снаружи стояла ночь и мерцали звезды такой чужой, но такой знакомой галактики.
Где-то там, выше неба, был мой дом. Я осознал, что могу сейчас же вернуться туда, если захочу. Могу просто довести дело до конца и вернуться в свой свободный от боли мир. Окно наклонялось вровень с покатой крышей, которая, как и многие другие здешние крыши, была призвана защищать от дождя. Мне не составило труда выбраться через него, хотя Гулливеру это наверняка далось непросто.