– От чего смеяться-с изволите-с? – спросил поручик краснорожего отца семейства.
– Вот вы, офицер, все талдычите, Молдавия, будущее, шмудущее, – сказал краснорожий, утирая вялые угро-финские губы салфеткой.
– А я думаю, как же смешно и нелепо выглядит этот ваш…. проект, – сказал краснорожий.
– Полагаю, это утопия и бредни, – сказал он.
– Да еще и так много наговорили! – сказал он.
– Отчего-с, даже письменно в манифест-с оформил, – сказал Лоринков.
– Целую простыню накатали! – сказал краснорожий.
– Да я таких могу за день левой рукой сотню накатать, – сказал он.
– Я… да как вы… – сказал Лоринков, и потянулся к пистолету.
Штабс-капитан Ерну встал, и, не размахиваясь, полоснул боевым топориком по правой руке туриста. Та отпала, как сухой лист. Брызнула кровь. Завизжали женщины.
– Ну так иди, и катай, чмо, – сказал штабс-капитан.
* * *
…Ужин продолжался.
– Братец, любезный, – сказал Лоринков.
– Что, братец? – спросил Ерну, и поднял лицо от борща.
От горячего шрамы на лице штабс-капитана – его бичевали за спрятанную под кроватью в лагере книгу Деррида, – стали багровыми. Лоринков вытер слезу, и махнул рукой. Собравшиеся в ресторане не обращали на них никакого внимания. «Рижанс» шумел блядьми, выпивкой, звоном посуды, и, казалось, что звук этот никогда и не пропадал уже целый век, и что его записал на граммофон еще Вертинский, бившийся здесь в истериках, и поставил сейчас за ширмой Ахмет, расторопный Ахмет…
– Ахмет, еще водки! – крикнул штабс-капитан.
– Лоринков, – склонился он к осоловевшему поручику.
– Хватит сопли жевать, есть предложение, – сказал он.
– Бросаем все, и едем в Румынию, по приглашению театра города Клуж, – сказал Ерну.
– Они там принимают эмигрантов, недобитков интеллектуальных, – сказал Ерну, усмехнувшись.
– Типа нас, – сказал он горько.
– В Клуж, – сказал Лоринков.
– А что я там делать буду? – сказал он.
– Пьесы писать, про Ленина, – сказал Ерну жестко.
– И не выебываться, – сказал он.
– Переломите себя, хватит святого из себя строить, – сказал он.
– Ради собственной задницы можно и дерьмовые восточноевропейские пьесы про ужасы советского прошлого пописать, – сказал он.
– В Молдавии все потеряно, очнитесь, – сказал он.
– У меня деньги, паспорта фальшивые, моторная лодка отбывает завтра, с причала Эминемю, – сказал он.
– А как же… – сказал Лоринков.
– Соратники, – сказал он.
– Каждый сам за себя, – сказал Ерну жестко.
– Решайте прямо сейчас, – сказал он.
– Экий вы… – сказал Лоринков.
– Я думал, все молдаване размазни, – сказал он.
– Так молдаване и есть размазни, – сказал Ерну.
– Но я румын, а вы русский, – сказал он.
– Так что не хер телиться, – сказал он.
– Да или нет? – сказал он.
– Да, – сказал Лоринков.
После этого офицеры стали пить, и пили крепко. Зажав в углу шлюшек из Украины, Лоринков и Ерну заставили тех читать вслух из букваря, гоняли Ахмета за водкой, и вообще безобразничали. К расшумевшимся мужчинам подошла красивая женщина в дорогом платье и голодным взглядом. Это была бывшая министр культуры Молдавии Корина Фусу, и отношение к ней у эмигрантов было неоднозначным. С одной стороны она была министром культуры, с другой – не умела читать.
– Господа, не желаете ли бумажную розу? – сказала она неловко краснея.
– Бери ее, Володя, – сказал беспечно штабс-капитан Ерну.
– Сегодня все можно, – сказал он.
– Отчего же нет, – сказал Лоринков.
Фусу думала, что у них с Лоринковым роман. Это значило, что он приходил потрахать ее пьяным в кредит… Они отошли за занавеси и дама, краснея, позволила поручику вынуть из себя бумажную розу, после чего занять собой освободившееся место. Меланхолично двигаясь, и прощаясь с эмиграцией, Лоринков жадно вдохнул запах оголодавшей пизды.
– Любимый мой, – шепотом сказала Корина.
– Я все знаю, не езжайте никуда! – сказала она.
– О-о-о, – сказал Лоринков.
– Этот Ерну чудовище, он говорит женщинам ужасные вещи, – сказала она.
– У-у-у, – сказал Лоринков.
– Поструктурализм, экзогамия, экзистенциализм, – сказала она.
– Он оригинал, – сказал Лоринков.
– Что вам та Румыния, возвращайтесь на родину, – сказала Фусу.
– У меня связи с Кишиневом, – сказала она.
– ЧТО? – сказал Лоринков и остановился.
– Да трахайте же! – сказала Фусу.
– Можно подумать, вы не в курсе, что в эмиграции каждый второй стукач, – сказала она.
– Верно, – сказал Лоринков и задвигался.
– Министерство репатриации обеспечит вам безопасность, если вы покаетесь, – сказала Корина.
–… И поставите в революционном театре Кишинева Аутентичную Молдавскую Пьесу, – сказала она.
– Это как? – спросил Лоринков.
– Ну, они хотят, чтобы там было про цыган, и чтоб молдаване, и кибитки, и обязательно Кустурица, и чтобы это было очень по-доброму, – сказала она.
– В общем, все на ваше усмотрение, главное условие, чтобы была кобыла, – сказала Корина.
– И чтобы ее звали Икибуца, это в честь дочери какого-то бонзы, девчонка умерла от дифтерита, – сказала Корина.
– И чтобы Обязательно по-доброму, – сказала она.
– Ну как, согласны? – сказала Корина.
– Нет, – сказал Лоринков.
– Я не умею по-доброму, – сказал Лоринков.
– Кончай, сучка!!! – сказал он
Корина, извиваясь, кончила. Лоринков тоже кончил. Мне будет не хватать ее, подумал он о проститутке. Обязательно напишу об этом книгу, подумал он. Если уцелею, подумал он. Даже название придумалось красивое. «Прощание в Стамбуле»… Поручик расплатился. Обычно роза оставалась клиенту. Но Лоринков чувствовал себя в эту ночь миллионером.
– А это вам! – сказал он.
И вернул розу на место.
* * *
Стоя в моторной лодчонке, плывшей по течению Прута с выключенным двигателем, Лоринков жадно глядел в непроницаемую тьму. В десяти метрах от него была Молдавия. И он не видел ни сантиметра Молдавии. Ночь, – черная, как густые чернила, за хранение которых в Молдавии нынче давали 25 лет «строгача», – скрыла от Лоринкова его родину… Они плыли от Стамбула трое суток, дождались ночи у лимана, а потом поднялись вверх по Пруту. Ведь Молдавия не пропускала через себя путешественников из «бывших»…