«… с чувством глубокой тревоги мы, еврейская община вновь обретенного великой Рашкоимперией – да славится она сто и сто тысяч лет, – Бессарабского края, спешим доложить. Ваше величество! Ваше сиятельство и высокопревосходительство! Гребанные молдаване ни херане надежны! Они только и глядят в сторону дикого румынского края, и только и мечтают устроить нам еще один Холокост. Спасибо, у нас от предыдущего все до сих пор болит! Хотим заявить, что если правительство не примет мер по нашей защите, мы будем вынуждены организоваться в боевые единицы, а чем это кончится, знает каждый, кто изучал историю создания независимого государства Израиль, переставшего существовать в результате трагического повышения вод Мертвого моря после ядерной ирано-американской войны, когда воды поднялись на 20 метров и покрыли все. Что, кстати, опровергает расхожий антисемитский штамп о том, что, якобы, всю воду выпили сами знаете кто. Доколе?! Почто?! Ай-вей!. Нам надоели антисемиты, которые, прикрываясь лозунгами прогрессивного молдавенизма, проявляют пещерную ненависть к самой здоровой части молдавского общества, его еврейской диаспоре…»
Лоринков отложил прошение. Край мне попался тот еще, подумал уныло генерал-губернатор. Гадюшник гребанный, подумал он грустно.
Вдруг в дверь постучали.
– Войдите, – крикнул губернатор.
В кабинет, на коленях, вползли люди в лаптях и расшитых крестами рубахах.
– Батюшка, батюшко, – говорили они и все норовили поцеловать руку Лоринкова.
– Ужо понеже да около да поколе, – говорили они.
– Гой ты еси, – говорили они.
– Это кто?! – спросил Лоринков толмача.
– Бессарабские русские-с, – ответил тот.
– А почему такие… дебилы? – спросил Лоринков.
– Юродствуют-с, – сказал толмач.
– Господа… – сказал укоризненно Лоринков.
«… тогда они встали, сняли с себя лапти, рубахи, кресты, и я увидел, что это были те же самые люди, что встречали меня на вокзале в странных азиатских халатах, и подали прошение от имени еврейской общины» – писал о дальнейшем губернатор, и добавлял – «так что уже и не было смысла читать их второй прошение».
* * *
На следующий день генерал-губернатор кратко и энергично обрисовал будущее Бессарабии в своем выступлении в Дворянском Клубе.
– Господа, прогулявшись вчера по городу, увидел я лишь грязь, нищету, и отсутствие канализации, водопровода, – сказал он.
– Евреи режут скот над ручьем Бык, молдаване стирают там грязные вещи, потом все вместе пьют оттуда воду, а русские… – сказал он.
– О них я уже, впрочем, сказал, – сказал он.
– Режут скот над ручьем, – сказал он.
– Впрочем, неважно, – сказал он.
– Все вы барахтаетесь в говне по уши, – сказал он.
– И, вместо того, чтобы облагодетельствовать край свой неустанным трудом, вы пишете друг на друга жалобы и доносы, отвлекая меня сразу же по приезду от работы на благо Империи и Государя! – сказал он.
– Давайте РАБОТАТЬ, – сказал он.
– Я вижу блестящее будущее края! – сказал он.
– Мы построим больницы, цирк, гимназии, – сказал он.
– У дорог будут тротуары, – сказал он.
– Для всех, – сказал он, когда часть собравшихся напряглась.
– Город расцветет, он станет называться Цветок из камня! – сказал он.
– Медицина для всех, чистота, гигиена, и отсутствие национальных столкновений! – сказал он.
– Вот наше счастливое будущее! – сказал он.
Зал неодобрительно заворчал. Общее мнение, выраженное – впрочем, осторожно, – в следующем номере «Царской Бессарабии» было таково.
– Как можно быть счастливым, если никто не опущен?! – восклицала светская обозреватель Алина
Ответ на этот вопрос знал, видимо, лишь новый генерал-губернатор.
* * *
…Три года спустя Бессарабия напоминало нечто, отдаленно похожее на цветущий сад. В Кишиневе, усилиями воинских частей и местного населения – которое усилиями воинских частей и согнали на работы, – разбили несколько садов и вырыли озера. Дороги расширили и расчистили. На окраине построили больницу для душевнобольных – многие, увидев чистый Кишинев, сошли с ума, а центре – больницу для детей и взрослых. Русло реки Бык расширили.
Город преображался. Счастливый генерал-губернатор Лоринков расхаживал по улицам, заставляя брататься евреев и молдаван и даже русских, – которых он сюда выписал из Новгородского улуса, – и подумывал вызвать семью. Единственный, кто не разделял оптимизма генерал-губернатора, был товарищ по поручениям, Маратка Гельман. И даже рисковал заговорить об этом с губернатором, пока тот, без сюртука, в глиняной мазанке – в летнюю жару – работал с документами.
– Сколько волка мацой не корми-с… – говорил Маратка, неодобрительно глядя на просителей, толпящихся у ворот.
– Вы, Марат, антисеми, – говорил Лоринков добродушно.
– И антимолдавенист, чего уж там, – признавался Маратка.
– Я только русских люблю, – говорил он угодливо.
– Конечно, после авар, черемисов и прочих стержневых народностей Империи, – говорил он.
– А эти… – говорил он.
– Уж больно диковаты туземцы здесь, – говорил он.
– Пока дела идут хорошо, ноги нам целовать готовы, – говорил он.
– А как случится что, порвут нас на части, – говорил он.
– Войска вы удалили-с зря, – говорил он.
– Это мирный край, в городе военных не нужно, – отвечал Лоринков.
– Ох, – говорил Маратка неодобрительно.
– Вы, Марат, людей не любите, – смеялся Лоринков, садясь на стол, – вам надо в Перми жить.
– Почему в Перми-с? – спрашивал Маратка.
– Там народ дикий, неприветливый, – говорил Лоринков.
– Одни мудаки-с да блудники, – говорил он.
– Блудо и мудо, – каламбурил он, посмеиваясь.
– Шутить изволите, – буркал Маратка.
– Изволю, – отвечал Лоринков.
– А не прогуляться ли нам к больнице? – сказал он.
Встал, потянулся.
И, как писал позже в мемуарах товарищ генерал-губернатор, «словно солнечный нимб возник вокруг головы моего дражайшего начальника, у коего столь многому научился я во время нашей плодотворной совместной работы над процветанием края Бессарабского». Лоринков, улыбаясь, надел сюртук, и они с Мараткой вышли на улицу. Дверь генерал-губернатор запирать не стал, потому что намеревался вскоре вернуться.
Сегодня, в знак памяти, дверь в доме генерал-губернатора, – ставшего музеем, – оставлена открытой навсегда…
* * *