Восстанавливая потом ход событий, я заключил, что лежал без сознания около двух часов. Прервал моё забытьё тот самый металлический лязг, который стал предвестником моего ужасного приключения. Это была защёлка замка. Ещё не придя до конца в себя, я увидел в дверном проёме круглое добродушное лицо двоюродного братца. Открывшееся ему зрелище явно поразило его. Кот отдыхал, распластавшись на полу. Я лежал в клетке на спине в луже крови, в одной рубашке и изодранных в клочья брюках. У меня до сих пор стоит перед глазами его изумлённое лицо, освещённое утренним солнцем. Он всё вглядывался и вглядывался в меня. Потом закрыл за собой дверь и пошёл к решётке посмотреть, жив я или нет.
Не могу сказать определённо, что произошло дальше. Меньше всего я годился тогда на роль свидетеля или хроникёра. Вдруг я увидел его затылок – он отвернулся от меня и смотрел на зверя.
– Что с тобой, Томми? – крикнул он. – Что с тобой?
Он всё пятился и пятился, и спина его была уже у самой решётки.
– Сидеть, безмозглая тварь! – взревел он. – Сидеть, сударь! Забыл, кто твой хозяин?
Тут в моём помутившемся мозгу всплыла одна его фраза: он сказал, что вкус крови может превратить бразильского кота в сущего дьявола. Кровь-то была моя, а расплачиваться пришлось ему.
– Прочь! – вопил он. – Прочь, собака! Болдуин! Болдуин! Господи!
Я услышал, как он упал, поднялся, снова упал, и раздался ещё один звук, словно от рвущейся ткани. Его крики, заглушаемые рёвом хищника, становились всё слабее. Наконец, когда я уже считал его мёртвым, я, как в кошмарном сне, увидел его в последний раз: окровавленный и растерзанный, он вслепую бежал через комнату, – и тут я снова потерял сознание.
Я поправлялся много месяцев; о полной поправке, впрочем, не могло быть и речи, и до конца дней со мной будет моя палка – память о ночи с бразильским котом.
Когда Болдуин и другие слуги прибежали на отчаянные крики хозяина, они не могли понять, что случилось: я лежал за решёткой, а его останки – вернее, то, что лишь потом опознали как его останки, – держал в когтях зверь, которого он сам вырастил. При помощи раскалённых железных прутьев хищника заставили выпустить добычу, а затем его пристрелили сквозь окошко в двери – и только после этого я был вызволен из плена. Меня перенесли в спальню, где под крышей у моего несостоявшегося убийцы я несколько недель пребывал на волоске от смерти. Из Клиптона вызвали хирурга, из Лондона – сиделку, и через месяц я уже был способен выдержать переезд домой, в Гроувнор-Мэншенс.
Память моя сохранила одно воспоминание, которое, не будь оно столь отчётливым, я мог бы счесть одним из многочисленных бредовых видений, рождённых воспалённым мозгом. Однажды ночью, когда сиделка куда-то отлучилась, дверь моей комнаты отворилась и в неё скользнула высокая женщина, одетая с ног до головы в чёрное. Приблизившись, она склонила надо мной бледное лицо, и в тусклом свете ночника я узнал бразильянку – вдову моего двоюродного брата. Она пытливо всматривалась мне в глаза с гораздо более мягким, чем прежде, выражением на лице.
– Вы в сознании? – спросила она.
Я только слабо кивнул – силы возвращались ко мне медленно.
– Вот и хорошо, я только хочу сказать, что вы сами виноваты. Я сделала для вас всё, что могла. С самого начала я хотела выставить вас из дома. Всеми средствами, кроме прямой измены, я пыталась спасти вас от мужа. Я знала, что он вызвал вас неслучайно. Знала, что живым он вас не выпустит. Мне ли не знать его – я настрадалась от него, как никто. Я не решилась сказать вам полную правду. Он убил бы меня. Но я сделала всё, что было в моих силах. Вышло так, что вы оказали мне неоценимую услугу. Вы освободили меня, а я ведь думала, что буду мучиться до конца дней. Я сожалею, что вы покалечены, но себя мне винить не в чем. Я назвала вас дураком – вы и вправду вели себя как дурак.
Она шмыгнула прочь из комнаты – странная, угловатая женщина, – и я никогда больше её не видел. Продав имущество мужа, она вернулась на родину и, по слухам, теперь монашествует где-то в Пернамбуку [65] .
Пролежав дома какое-то время, я наконец получил от врачей разрешение понемногу заниматься делами. Особенной радости от этого я не испытывал, поскольку боялся нашествия кредиторов; но первым воспользовался разрешением мой адвокат Саммерс.
– Как я рад видеть, что ваша светлость идёт на поправку, – сказал он. – Я так долго дожидался возможности поздравить вас.
– Какая ещё светлость, Саммерс? Нашли время шутить.
– Я не шучу, – ответил он. – Вы уже шесть недель как лорд Саутертон, только мы боялись вам об этом сказать, чтобы не помешать вашему выздоровлению.
Лорд Саутертон! Один из богатейших людей Англии! Я ушам не мог поверить. И вдруг меня поразило странное совпадение дат.
– Лорд Саутертон, должно быть, умер примерно тогда же, когда со мной случилась эта история?
– В тот же самый день. – Саммерс испытующе смотрел на меня, и я уверен – ведь он умница, каких мало, – что он разгадал всю подноготную. Он помолчал, словно ожидая от меня подтверждения своим мыслям, но я не видел причины подвергать огласке внутрисемейное дело.
– Странное совпадение, ничего не скажешь, – продолжал он с понимающим видом. – Вы, конечно, знаете, что ваш двоюродный брат Эверард Кинг был после вас самым близким родственником покойного лорда. Если бы этот тигр растерзал не его, а вас, то лордом Саутертоном стал бы он.
– Без сомнения, – согласился я.
– И ведь его это очень интересовало, – сказал Саммерс. – Мне рассказывали, что он платил камердинеру лорда Саутертона за то, что тот несколько раз в день сообщал ему телеграммами о состоянии здоровья хозяина. Это было примерно в то же время, когда вы там гостили. Разве не странно, что ему были нужны столь подробные сведения, хотя он прекрасно знал, что он не прямой наследник?
– Очень странно, – ответил я. – А теперь, Саммерс, давайте-ка сюда счета и новую чековую книжку и начнём приводить дела в порядок.
1898 г.
Собратья по ремеслу всегда смотрели на доктора Джеймса Риплея как на необыкновенно удачливого человека. Его отец был врачом в деревне Хойланд на севере Гэмпшира, и молодой Риплей, получив докторский диплом, мог сразу приняться за дело, так как отец уступил ему часть своих пациентов. А через несколько лет старый доктор совсем отказался от практики и поселился на южном берегу Англии, передав сыну всех своих многочисленных пациентов. Если не считать доктора Гортона, жившего недалеко от Бэзингстока, то Джеймс Риплей был единственным врачом в довольно большом округе. Он зарабатывал полторы тысячи фунтов в год, но, как это всегда бывает в провинции, бóльшая часть его дохода уходила на содержание лошадей.
Доктор Джеймс Риплей был холост, имел тридцать два года от роду и производил впечатление серьёзного, сведущего человека с твёрдыми, несколько суровыми чертами лица и небольшой лысиной, которая, придавая ему почтенный вид, вероятно, увеличивала его годовой доход не на одну сотню фунтов. Он обладал замечательным даром ладить с дамами, усвоив в обращении с ними тон ласковой настойчивости, который, не оскорбляя, приводил их к повиновению. Но дамы не могли похвалиться своим умением обращаться с молодым врачом. Как врач он был всегда к их услугам, но как человек он обладал увёртливостью капли ртути. Тщетно деревенские маменьки раскидывали перед ним свои незатейливые сети. Пикники и танцы мало привлекали его, и в редкие минуты досуга он предпочитал, запершись в своём кабинете, рыться в клинических записках Вирхова [66] и медицинских журналах.