– Что-то не так? – спросил он.

Мейсон шагнул навстречу и положил руку ему на плечо.

– Я не таю обиду, – произнёс он.

– Обиду?

– Да, я всё знаю. Но я и сам мог бы поступить на твоём месте так же.

Кемпбелл отступил на шаг и вопросительно взглянул на женщину. Она кивнула и пожала изящными плечиками. Мейсон улыбнулся:

– Не бойся, это не ловушка, чтобы вынудить признание. Мы с Люсиль откровенно обсудили положение. Послушай, Джек, ты всегда был порядочным и мужественным человеком. Вот пузырёк. Неважно, как он сюда попал. Если один из нас выпьет его содержимое, это распутает узел. – Он говорил пылко, почти исступлённо. – Люсиль, кому достанется флакон?

В кошмарной комнате действовала странная посторонняя сила. В ней находился ещё один мужчина, хотя ни один из этих троих, стоявших на пороге развязки своей жизненной драмы, не замечал его присутствия. Никто бы не мог сказать, сколько времени он тут пробыл и как много слышал. Нечто зловещее и змеиное чудилось в его фигуре, скрючившейся у стены в самом дальнем от участников драмы углу комнаты. Он молчал и оставался недвижим – лишь нервно дёргалась его сжатая в кулак правая рука. Прямоугольный ящик и хитроумно наброшенная поверх него тёмная материя скрывали его из виду. Напряжённо-сосредоточенный, он с жадным вниманием следил за разыгравшейся перед ним драмой, понимая, что наступает миг, когда он должен будет вмешаться. Но те трое не думали об этом. Поглощённые борением своих собственных страстей, они забыли, что есть сила более могущественная, чем они сами, – сила, которая могла в любой момент подчинить себе все и вся.

– Ты готов, Джек? – спросил Мейсон.

Военный кивнул.

– Нет! Ради бога, не надо! – вскричала женщина.

Мейсон вынул из пузырька пробку и, повернувшись к приставному столику, достал колоду карт, положил её рядом с пузырьком.

– Мы не можем возложить ответственность на неё, – сказал он. – Ты, Джек, лучший из троих, тебе и испытать судьбу.

Военный приблизился к столу. Он притронулся к роковым картам. Женщина, облокотившись на руку, вся подалась вперёд и смотрела как зачарованная.

Вот тогда – и только тогда – грянул гром.

Незнакомец поднялся во весь рост, бледный и мрачный.

Все трое вдруг ощутили его присутствие. Они повернулись к нему с напряжённым вопросом в глазах. Сознавая себя хозяином положения, он обвёл их холодным и грустным взглядом.

– Ну как? – спросили они в один голос.

– Скверно! – ответил он. – Скверно! Завтра будем переснимать весь ролик.

1921 г.

Великая жрица тугов

I

Жизнь моя была богата незаурядными событиями и приключениями. Но среди них есть одно, перед которым бледнеют все остальные. Оно случилось давно, но произвело на меня столь сильное впечатление, что я не мог забыть о нём долгие годы.

Я нечасто рассказывал эту историю, её слышали от меня лишь немногие мои близкие друзья. Они не раз просили меня поведать её всем моим знакомым, но я всегда отказывал в этой просьбе, потому что меня мало прельщает репутация новоявленного Мюнхгаузена.

Я исполнил их просьбу лишь отчасти, изложив на бумаге все факты, которые относятся к дням моего пребывания в Данкельтуэйте.

Вот первое письмо, полученное мною в 1862 году от Джона Терстона. Его содержание я передаю целиком:

«Мой дорогой Лоренс.

Если бы ты только знал, как одиноко и тоскливо я себя чувствую, то, наверное, пожалел бы меня и приехал разделить мою отшельническую жизнь.

Ты не раз обещал посетить Данкельтуэйт и полюбоваться равнинами Йоркшира. Почему бы тебе не сделать этого сейчас? Я знаю, что ты сильно занят; но лекций сейчас нет, а кабинетной работой ты можешь здесь заниматься с тем же успехом, что и на Бейкер-стрит. Итак, будь тем милым мальчиком, каким ты был всегда, уложи свои книжки и приезжай. У нас есть небольшая комнатка с письменным столом и креслом – как раз то, что тебе нужно. Итак, дай мне знать, когда тебя можно ждать в наши палестины.

Говоря об одиночестве, я вовсе не имел в виду, что живу совершенно один. Напротив – население нашего дома довольно многочисленно.

Прежде всего, назову моего бедного дядю Джереми – болтливого маньяка, без конца занимающегося кропанием скверных стихов. Во время нашего последнего свидания я как будто уже упоминал про эту слабость старика. Теперь она дошла у него до того, что он нанял секретаря, в обязанности которого входит записывание и хранение кропаний своего патрона. Этот субъект, некто Копперторн, стал ему так же необходим, как и „Всеобщий словарь рифм“. Не скажу, чтобы этот Копперторн сильно мне докучал, но я всегда разделял предубеждение Цезаря против худощавых людей, хотя, если верить дошедшим до нас медалям, сам Юлий принадлежал к их числу. Далее, у нас живут ещё двое детей дяди Сэмюэля, усыновлённых Джереми, – их было трое, но одна девочка умерла, – и их гувернантка, красавица-брюнетка с долей индусской крови в жилах.

Кроме них, у нас есть трое слуг и старик-грум. Компания, как видишь, выходит немаленькая.

Но это не мешает мне, дорогой Гуго, умирать от желания увидать твоё симпатичное лицо и получить приятного сердцу собеседника.

Я сильно увлёкся химией и потому не буду мешать тебе заниматься. Отвечай же скорее.

Твой одинокий друг,

Джон Терстон».

В ту пору я жил в Лондоне и усердно занимался, готовясь к выпускным экзаменам на диплом доктора медицины.

Мы с Терстоном были закадычными друзьями в Кембридже, – я тогда ещё даже не начинал заниматься медициной; поэтому мне очень хотелось с ним повидаться. Но, с другой стороны, я опасался, как бы это посещение не отвлекло меня от занятий.

Я вспомнил о старике, впавшем в детство; худом, как щепка, секретаре; красавице-гувернантке, детях – конечно, избалованных и шумных, – и решил, что мои занятия наверное пострадают, как только я попаду в такое общество, да ещё на лоне природы.

После двухдневных размышлений и колебаний я уж совсем было решился отклонить приглашение, но на третий день получаю второе письмо, ещё настойчивее первого:

«Мы ждём от тебя известий с каждой почтой, – писал мне мой друг. – При каждом стуке в дверь я так и жду, что мне подадут телеграмму, указывающую поезд, с которым ты приедешь.

Твоя комната совсем готова; я надеюсь, что ты найдёшь её удобной. Дядя Джереми просит меня упомянуть, что он будет очень рад знакомству с тобой.

Он написал бы тебе сам, но, к сожалению, по горло занят сочинением большой поэмы тысяч в пять стихов или около того. Он целые дни проводит в беготне из комнаты в комнату; по пятам за ним следует Копперторн с записной книжкой и карандашом в руках и мгновенно записывает все вещие слова, что срываются с уст его патрона.