– Это из твоей шкатулки с драгоценностями! – воскликнул он.
Дважды пыталась она заговорить, и дважды ей это не удавалось. Наконец медленно, по отдельности роняя слова с кривящихся губ, она произнесла:
– Во всяком случае, я к этому никогда не прибегала.
И снова он опустил руку в карман. Вынув сложенный листок бумаги, он развернул его и поднёс к её глазам.
– Вот заключение доктора Энгуса. В нём говорится, что здесь растворено двенадцать гран сурьмы. У меня также есть свидетельские показания Дюваля, аптекаря, продавшего яд.
На её лицо было страшно смотреть. Ей нечего было сказать. Ей ничего больше не оставалось, как бессильно лежать, уставив глаза в одну точку, подобно свирепой тигрице, попавшей в роковую западню.
– Ну?
Ответом ему был жест, исполненный отчаяния и мольбы.
– Почему? – спросил он. – Я хочу знать почему. – Пока он говорил, взгляд его упал на уголок письма, выглядывавший из-за лифа. В мгновение ока он выхватил письмо. Отчаянно вскрикнув, она попыталась вырвать его, он одной рукой отстранил её и пробежал письмо глазами.
– Кемпбелл! – ужаснулся он. – Это Кемпбелл!
Она вновь обрела присутствие духа. Ведь теперь скрывать было нечего. Лицо её стало твёрдым и решительным. Глаза метали молнии.
– Да, – сказала она. – Это Кемпбелл.
– Боже мой! Кемпбелл – из всех мужчин!
Он встал и принялся быстрыми шагами мерить комнату. Кемпбелл, самый благородный человек, которого он только знал; человек, чья жизнь являла собой образец самопожертвования, мужества и прочих достоинств, отличающих Божьего избранника! Однако и он тоже пал жертвой этой сирены, которая заставила его опуститься так низко, чтобы предать – в намерениях, если не в реальных поступках, – человека, чью руку он дружески пожимал. Невероятно! И тем не менее вот оно, его страстное, умоляющее письмо, в котором он просит его жену бежать с ним и разделить судьбу мужчины, не имеющего ни гроша за душой. Каждым своим словом письмо свидетельствовало о том, что Кемпбелл, по крайней мере, не помышлял о смерти Мейсона, которая устранила бы все препятствия. Нет, тот дьявольский план, глубоко продуманный и коварный, родился в стенах этого идеального обиталища.
Мейсон был человеком, каких мало, с умом философа, широкой душой и сердцем, исполненным нежного сочувствия к ближним. В первое мгновение его захлестнула волна горького разочарования. Он был способен в тот краткий миг убить их обоих – жену и Кемпбелла и встретить собственную смерть со спокойной душой человека, исполнившего свой прямой долг. Но мало-помалу, пока он расхаживал взад и вперёд по комнате, более милосердные мысли взяли верх. Как мог он винить Кемпбелла? Ведь ему известна неотразимость этой женщины, её колдовских чар. И дело тут не только в её физической красоте. Она обладала уникальной способностью показать мужчине, что она интересуется им, вкрасться в сокровенные уголки его души, проникнуть в святая святых его натуры, куда он не пускает никого, и внушить ему, что она вдохновляет его на честолюбивые дерзания и даже на служение добродетели. В этом-то и проявлялось роковое коварство расставленных ею сетей. Он вспомнил, как это произошло с ним самим. Тогда она была свободна – во всяком случае, он так думал, – и он имел возможность жениться на ней. А что, если бы она не была свободна? Предположим, она была бы замужем. Предположим, она в точности так же завладела бы его душой. Сумел бы он остановиться на полпути? Сумел бы он в пылу неудовлетворённых желаний отказаться от неё? Ему пришлось признаться себе, что даже со своим сильным характером потомственного обитателя Новой Англии он не смог бы побороть себя. Почему же тогда он так негодует на своего несчастного друга, попавшего в подобное положение? При мысли о Кемпбелле сознание его исполнилось жалости и сострадания.
А она? Вот она лежит на диване в позе отчаяния – несчастная бабочка с поломанными крыльями: её мечты развеяны, её тайный замысел разгадан, её будущее темно и неверно. Даже по отношению к ней, отравительнице, сердце его смягчилось. Он кое-что знал о её прошлом. Избалованная с детства, необузданная, ни в чём не знавшая удержу, она с лёгкостью сметала всё, что ей мешало. Никто не мог устоять перед её вкрадчивым умом, красотой и очарованием. Для неё не существовало препятствий. И вот теперь, когда препятствие встало на её пути, она с безумной и коварной решимостью стремилась устранить его. Но раз она хотела убрать его со своего пути, видя в нём препятствие, не означало ли уже само это то, что он оказался не на высоте, что он не сумел дать ей душевного спокойствия и сердечного удовлетворения? Он был слишком суров и сдержан для этой жизнерадостной и изменчивой натуры. Сын севера и дочь юга, они на какое-то время испытали сильное влечение друг к другу по закону притяжения противоположностей, но на этом невозможно построить постоянный союз. Ему с его аналитичным умом следовало бы понять и предусмотреть это. А раз так, ответственность за то, что произошло, лежит на нём. Сердце его смягчилось, и он пожалел её как беззащитного малого ребёнка, попавшего в беду. Какое-то время он, плотно сжав губы и стиснув пальцы в кулаки с такой силой, что ногти вонзились в ладони, расхаживал из угла в угол комнаты. Но вот, внезапно повернувшись, он сел рядом с ней и взял её холодную и вялую руку в свою. Одна мысль пульсировала у него в мозгу:
«Что это: благородство или слабость?» Вопрос этот звучал у него в ушах, а его мысленный образ возникал у него перед глазами; ему почти зримо представлялось, как вопрос материализуется и он видит его написанным буквами, которые может прочесть целый свет.
В его душе шла нелёгкая борьба, но он вышел из неё победителем.
– Дорогая, ты должна выбрать одного из нас, – сказал он. – Если ты уверена – понимаешь, уверена, – что замужем за Кемпбеллом ты будешь счастлива, я не буду помехой.
– Развод! – ахнула она.
– Можно назвать это и так, – вымолвил он, и рука его потянулась к пузырьку с ядом.
Она смотрела на него, и её глаза зажглись новым странным чувством. Перед ней был мужчина, которого она не знала раньше. Жёсткий, практичный американец куда-то исчез. Вместо него она в мгновенном озарении увидела героя, святого, человека, способного подняться до недоступных людям высот бескорыстной добродетели. Обе её руки легли на руку, державшую роковой флакон.
– Арчи, – воскликнула она, – ты смог простить мне даже это!
– В конце концов, ты только сбившаяся с пути малышка, – с улыбкой проговорил он.
Её руки распростёрлись для объятия, но в дверь постучали, и в комнату безмолвно – в той странной беззвучной манере, в которой двигались люди в этой кошмарной комнате, – вошла горничная с подносом. На подносе лежала визитная карточка. Люсиль взглянула на неё.
– Капитан Кемпбелл! Я не хочу его видеть.
Мейсон вскочил.
– Напротив, – возразил он. – Мы очень ему рады. Сейчас же проводите его сюда.
Через несколько мгновений в комнату был введён молодой военный, рослый и загорелый, с приятным лицом. Он вошёл, широко улыбаясь, но когда за ним закрылась дверь и лица хозяев вновь обрели естественное выражение, он в нерешительности остановился, переводя взгляд с одного на другого.