Частично причиной желания остаться одной было осознание этой перемены. Уединенность внутренней жизни породила в ней привычку к этим часам самоанализа, и она нуждалась в них, как в утреннем купании в холодной воде.
В дороге она пыталась взглянуть на то, что произошло, в свете своего нового решения и неожиданного освобождения от мучений. Она будто прошла некий огненный обряд посвящения, из которого вышла опаленная и дрожащая, но прижимая к груди волшебный талисман. «Однажды вы поймете!» — крикнула ей Софи Вайнер, и то же самое сказал Дарроу. Они подразумевали, предположила она, что, когда она постигнет лабиринты и темные закоулки своей души, ее суждения о других будут менее категоричны. Что ж, теперь она знает — знает свои слабости и силу, о которых не догадывалась, и глубокий разлад и еще более глубокую связь между мыслями и безрассудными желаниями…
Она с беспокойством задумалась об Оуэне. По крайней мере, удар, который обрушится на него, будет нанесен не ее рукой. У него останется впечатление, что разрыв с Софи произошел по причинам банальным, по каким обычно расходятся люди, — хотя он должен потерять ее, его память о ней не будет отравлена. Анна ни на миг не позволяла тешить себя иллюзией, будто повторно подтвердила обещание, данное Дарроу, ради того, чтобы уберечь пасынка от нового страдания. Она знала, что ухватиться за самое дорогое для нее заставил неодолимый порыв и что появление на сцене Оуэна было лишь поводом для ее решения, а не причиной; однако понимание, от чего она уберегла его, было ей поддержкой. Как если бы ее путеводная звезда озарила своим светом неизведанные пути.
Во всех этих раздумьях подспудным течением присутствовала абсолютная вера в Софи Вайнер. Она думала о девушке со смесью неприязни и доверия. Для ее гордости было унизительным видеть родственные порывы в характере, который хотелось бы чувствовать чуждым ей. Но что на самом деле представляла собой девушка? Похоже, у нее не было никаких моральных принципов, а вот нюансов — без счета. Она отдалась Дарроу и утаила эту историю от Оуэна, явно испытывая не больше стыда, чем вульгарнейшая авантюристка, и вместе с тем мгновенно повиновалась голосу сердца, когда оно отвратилось от одного, чтобы служить другому.
Анна пыталась представить, какой, наверное, была жизнь девушки: какой опыт, какое общение сформировали ее. Но воспитание, полученное ею самой, было слишком несравнимым — завесу над некоторыми вещами она не могла поднять. Она вспомнила свою замужнюю жизнь, и то бесцветное однообразие приобрело дух исключительной сдержанности и порядка. Не потому ли, что она была столь безразличной, прошлая жизнь виделась ей такой? Теперь ее поразило, что она никогда не задумывалась о прошлом мужа и не интересовалась, чем он занимался и где бывал, когда уходил из дому без нее. Если бы ее спросили, о чем, как она полагает, думает ее муж, бывая один, она бы мгновенно ответила: о своих табакерках. Никогда ей не приходило в голову, что у него могут быть страсти, интересы, занятия, о которых она ничего не ведала. Однако он довольно регулярно ездил в Париж — под предлогом посещения аукционов и выставок или переговоров с дилерами и коллекционерами. Она пыталась представить, как он, подтянутый, элегантный, красиво причесанный и напомаженный, идет, крадучись, по тихой улочке и, оглянувшись, юркает в дверь. Теперь она поняла, что он был ей безразличен, — тогда, скорее всего, он искал, чем возместить ее холодность? Все мужчины таковы, полагала она, — несомненно, ее наивность забавляла его.
В процессе преображения Фрейзера Лита в донжуана ее остановила ироническая мысль, что она просто старается найти оправдание Дарроу. Ей хотелось думать, что все мужчины «таковы», поскольку Дарроу был «таков»; хотелось оправдать признание этого факта, убедив себя, будто лишь с помощью подобных уступок такие женщины, как она, могут надеяться сохранить то, что не в силах потерять. Неожиданно она разозлилась на свою слепоту, а затем и на губительную попытку осознать ее. Зачем она добивалась правды от Дарроу? Если б только она попридержала язык, ничего так и не выплыло бы наружу. Софи Вайнер разорвала бы помолвку, Оуэна отправили бы в кругосветное путешествие, и она продолжала бы жить в мире грез. Но нет, она выведывала, настаивала, устраивала перекрестные допросы, не успокаивалась до тех пор, пока не извлекла тайну на свет. Она была из тех злополучных женщин, которым их безрассудство всегда идет во вред и которые всегда знают это…
Неужели это она, Анна Лит, рисовала себе себя такой? Она с отвращением отбросила все эти мысли, словно какое-то демоническое наваждение, и ей остро захотелось вернуться к прежнему бесстрашному неведению. Если бы в тот момент она могла удержать Дарроу от того, чтобы он следовал за ней в Живр, она так и сделала бы…
Но он приехал; и при виде его ее смятение улеглось, она успокоилась и воспряла. Он прибыл ближе к вечеру, и она поехала на машине во Франкей встретить его. Ей хотелось увидеть его как можно скорее, ибо она интуитивно понимала, обретя новую проницательность, что только его присутствие способно вернуть ей нормальный взгляд на вещи. В машине, когда городок остался позади и они выехали на шоссе, он поцеловал ей руку, она прислонилась к нему и почувствовала, как их пронзают общие токи. Она была благодарна ему за то, что он молчал и не ждал, что она заговорит. Она подумала: «Он никогда не ошибается — всегда знает, что нужно делать», а потом, вздрогнув, — что это, несомненно, потому, что так часто бывал в подобных ситуациях. Мысль, что его тактичность чисто «профессионального» свойства, вызвала в ней неприязнь, и она незаметно отодвинулась от него. Он не попытался привлечь ее к себе, и она мгновенно решила, что это тоже рассчитано. Она сидела рядом с ним, застывшая и несчастная, мучительно гадая: неужели и впредь придется вот так анализировать каждый его взгляд и жест? Они промолчали все время, пока автомобиль не свернул под темную арку аллеи, в конце которой мерцали огни Живра. Тогда Дарроу положил ладонь на ее руку и сказал: «Знаю, дорогая…» Она подумала: «Он страдает так же, как я», и случившееся с ними сблизило их, вместо того чтобы разделить стеной, когда каждый переживает несчастье в одиночку.
Как было замечательно снова возвращаться в Живр с ним, и, когда старый дом встретил их приятной тишиной, она снова почувствовала, как кошмарный сон сменяется добрым и знакомым покоем. Казалось невероятным, что эти тихие комнаты, столь полные долго и тщательно копившихся свидетельств утонченного вкуса, были ареной драматических распрей. Память о них осталась в ночи, за запертыми дверями.
Мадам де Шантель и Эффи они нашли за чайным столом в дубовой гостиной. Завидев Дарроу, девчушка помчалась встречать его и вернулась, триумфально восседая на его плече. Анна с улыбкой смотрела на них. Эффи, при всем ее дружелюбии, мало кого дарила подобным доверием, и мать знала, что в этом отношении Дарроу позволялось то, что прежде позволялось лишь Оуэну.
За чаем Дарроу объяснил мадам де Шантель свое неожиданное возвращение из Англии. По прибытии в Лондон, рассказывал он, обнаружилось, что секретарь посольства, которого он должен был заменить, остался еще на какое-то время из-за болезни жены. Посол, зная о веских причинах, по которым Дарроу желал бы задержаться во Франции, немедленно предложил ему вернуться и ожидать в Живре, когда его вызовут для замены коллеги; так что он вскочил в первый же поезд, даже не успев дать телеграмму, что его отъезд откладывается и он временно свободен. Он говорил естественно, легко, в своей обычной спокойной манере, принимая чашку от Эффи, откусывая тост, который она ему передала, и время от времени наклоняясь, чтобы погладить дремлющего терьера. И неожиданно Анна, слушавшая его объяснения, спросила себя, правда ли все это.