Опять же дело выглядело беспроигрышным. Ксения Георгиевна с детства отличалась гибкостью и ловкостью, а в теннис ей среди дам и вовсе не было равных. Да что дам – я не раз видел, как она обыгрывала и Павла Георгиевича, и Эндлунга, Фандорин же сегодня впервые взял в руки ракетку. Если Маса и поставил на своего господина, то лишь из-за преданности, которая, как я читал, доходит у японских слуг до фанатизма, превосходящего все и всяческие пределы. Пишут (не знаю, правда ли), что японский слуга предпочтет распороть себе живот, лишь бы не подвести своего хозяина. Этакая самоотверженность в духе дворецкого Вателя, который пронзил себя шпагой, когда принцу Конде вовремя не подали ко столу рыбное блюдо, ничего кроме уважения вызывать не может, хотя, конечно, вываливание собственных кишок на зеркальный паркет – поступок, в приличном доме совершенно невообразимый.
И мне стало любопытно, насколько далеко простирается жертвенность японского камердинера. В кошельке как раз лежало пятьдесят рублей, отложенных для помещения на мой сберегательный счет в банке. Я вынул банкноты и положил туда же, на скамейку.
Японец – надо отдать ему должное – не дрогнул. Вытащил из своего портмоне еще десятку, и тогда мистер Фрейби крикнул:
– Go!
Правила игры мне были хорошо известны, так что к выкрикам англичанина я мог не прислушиваться.
Ксения Георгиевна, грациозно изогнувшись, сильно подала мяч, так что Фандорин едва успел подставить ракетку. Мяч отлетел вкось, задел верхний край сетки и, немного поколебавшись – куда падать, перевалился на сторону ее высочества.
Ноль пятнадцать в пользу Эраста Петровича. Повезло.
Ее высочество перешла на другую сторону площадки, послала труднейший, сильно закрученный мяч и стремительно выбежала к сетке, заранее зная, куда противник отобьет подачу – если вообще отобьет.
Фандорин отбил, да так сильно, что мяч наверняка улетел бы за пределы площадки. Если б не угодил ее высочеству прямо в лоб.
Вид у Ксении Георгиевны сделался несколько ошеломленный, а у Фандорина испуганный. Он бросился к сетке и приложил платок ко лбу ее высочества.
– Ничего, это ничего, – пролепетала она, придержав Фандорина за запястье. – Мне совсем не больно. А вы – настоящий везунчик. Ноль тридцать. Но я вам сейчас покажу.
Третья подача была из разряда таких, взять которые невозможно. Я даже толком не разглядел мяча – лишь быструю молнию, пронесшуюся над кортом. Фандорин все же каким-то чудом успел зацепить мяч ракеткой, но крайне неудачно: белый шарик неуклюже взлетел вверх и стал падать прямо на сетку.
Ксения Георгиевна с торжествующим возгласом выбежала вперед, готовая вколотить легкий мяч в площадку. Размахнулась – и с хрустом припечатала мяч, который опять угодил в верх сетки, только на сей раз не перевалился к противнику, а откатился под ноги ее высочеству.
На лице великой княжны появилось смятение – гейм выходил какой-то странный. Должно быть, из-за этого самого смятения ее высочество на последней подаче дважды промахнулась, чего прежде никогда не случалось, и игра была проиграна вчистую – или, как говорят спортсмены, «под сухую».
Первый приступ неприязни к Фандорину я испытал, когда его камердинер преспокойно засунул в свое цветастое портмоне немалый выигрыш. К мысли о нелепейшей потере пятидесяти рублей еще нужно было привыкнуть.
И уж совсем мне не понравилась сцена, разыгравшаяся на корте.
Как и положено проигравшей стороне, ее высочество опустилась на четвереньки и полезла под сеткой. Фандорин поспешно нагнулся, помогая Ксении Георгиевне подняться, а она посмотрела на него снизу вверх, да так и замерла в этой нелепой позе. Эраст Петрович, смутившись, взял ее за руки и потянул, но чересчур сильно – великая княжна ударилась об него грудью, а шляпка полетела наземь, с нею и заколки, так что густые локоны рассыпались по плечам.
– Прошу прощения, – пробормотал Фандорин. – Спасибо за урок. Мне пора.
И, неловко поклонившись, быстро зашагал к дому. Японец засеменил следом.
– Lucky devil, – сказал мистер Фрейби.
Сам себя перевел:
– С-ча-стливый… чорт.
И принялся с видимым сожалением пересчитывать оставшиеся в бумажнике деньги.
А я уже думал не о проигранной сумме. Сердце сжималось от тревоги и недоброго предчувствия.
Ах, каким взглядом провожала Ксения Георгиевна уходящего Фандорина! Он же, ловкач, шел себе как ни в чем не бывало и оглянулся только в самый последний миг – перед тем, как свернуть за угол. Коротко так посмотрел на ее высочество и тут же отвернулся. Низкий, низкий прием, безошибочно подействовавший на юную, неопытную девушку!
Великая княжна от этого молниеносного взгляда вся залилась румянцем, и я понял: произошло чудовищное, скандальное событие, из тех, что потрясают самые основы монархии. Особа императорской крови влюбилась в неподходящую персону. Тут невозможно было ошибиться, хоть я и не могу считаться знатоком по части женщин и их чувств.
Афанасий Зюкин – старый холостяк и, видно, таким уж и останется. На мне нашей почтенной династии суждено пресечься, потому что, хоть у меня и есть брат, но он утратил право на продолжение рода придворных служителей Зюкиных.
* * *
Мой отец Степан Филимонович, а перед ним его отец Филимон Емельянович в семнадцать лет были повенчаны с девушками из таких же дворцовых семей, а в восемнадцать уже произвели на свет своих старших сыновей. Оба прожили со своими супругами дай Бог всякому, в уважении и любви. А на мне счастливая планида нашего рода дала сбой, споткнулась. Выродились Зюкины, потому что мне досталась душа вялая и к любви не способная.
Любви к женскому полу я не знал никогда. Обожание – дело другое; это чувство я испытал еще подростком, и было оно такое сильное, что после него на обычную любовь во мне как-то уже и силы не осталось.
С четырнадцати лет я служил казачком при выезде в одном великокняжеском доме, слишком известном, чтобы уточнять, в котором именно. А одна из великих княжон, чьего имени я тоже не назову, была моей ровесницей, и мне часто приходилось сопровождать ее в верховых прогулках. Во всю дальнейшую жизнь я не встречал девицы или дамы, которая хотя бы отдаленно могла сравниться с ее высочеством – нет, не красотой, хотя великая княжна была неописуемо прекрасна собой, а неким сиянием, исходившим от ее облика и всей ее особы. Я не сумею объяснить лучше, но это сияние я видел совершенно явственно, как другие видят лунные лучи или свет от лампы.