Этот рыцарь парадокса раскаивался в том, что пренебрег своей миссией делать женщин несчастными, пусть даже ценой своей жизни. Его снедало еще одно опасение, которое питалось отчасти мнительностью: когда женщина проявляла к нему безразличие, его грызло подозрение, что она пронюхала о его холодности к женщинам.
Сюнсукэ почувствовал в голосе Юити напряжение, и тяжесть свалилась с его души. Затем он сказал безо всякого умысла:
— Однако, насколько мне известно, она не может позабыть тебя, вот почему она стала такой нервной. Думать так у меня есть несколько причин. Когда вернешься в Токио, позвони Кёко! Маловероятно, что ты расстроишься на ее счет.
Юити ничего не ответил. Сюнсукэ уверился в мысли, что тот позвонит Кёко, как только вернется в Токио.
Они оба молчали. Юити притворился спящим. Сюнсукэ не мог придумать, как излить переполнявшие его чувства. Он повернулся с боку на бок, потревожив свои старческие суставы. Пружины на кровати снова заскрипели. Батареи грели умеренно, и во всей вселенной царила гармония. Он пришел к мысли, каким безумством было бы испытать то, о чем однажды подумалось в тягостную минуту: «Я признаюсь Юити в любви!» Разве они оба нуждаются в чем-то большем?
В дверь кто-то постучал. После третьего стука он громко спросил:
— Кто там?
— Кабураги.
— Входите!
Сюнсукэ зажег лампу у изголовья Юити. Вошел Нобутака в белой рубашке и темно-коричневых штанах. С притворной радостью он сообщил:
— Извините за беспокойство, я забыл портсигар.
Сюнсукэ приподнялся с кровати и присел. Он объяснил, где зажечь свет; Нобутака щелкнул выключателем. И простенький, без излишеств гостиничный номер с двумя кроватями, ночным столиком, трюмо с зеркалом, двумя или тремя стульями, шкафом для одежды и прочими предметами материализовался в ярком электрическом освещении, словно некая абстрактно-конструктивная композиция. Аффектированной походкой эстрадного фокусника Нобутака прошествовал через комнату. Взял со столика черепаховый портсигар, открыл крышку, проверил содержимое. Затем подошел к трюмо, оттянул нижнее веко пальцем, чтобы удостовериться — нет ли кровоизлияния.
— Что ж, извините. Спокойной ночи!
Он выключил свет и вышел.
— Его портсигар лежал там все это время? — спросил Сюнсукэ.
— Я не заметил, — сказал Юити.
По возвращении из старой столицы сердце Юити раскалывалось от пронзительной боли при каждой мысли о Кёко. Все шло своим чередом, как и предполагал Сюнсукэ: чрезмерно самоуверенный юноша позвонил-таки. Кёко дулась и ломалась поначалу, рассуждая, удобно это будет или неудобно, но едва только Юити собрался положить трубку, как она поспешно назначила место и время их свидания.
Приближалась экзаменационная сессия. Юити вцепился зубами в экономические науки и обнаружил с изумлением, что не может отдаться всецело этим занятиям, как в прошлом году. Если раньше он упивался интегральным исчислением, то сейчас потерял к нему всяческий интерес. Этот молодой человек, вышколенный в искусстве быть наполовину втянутым в реальность и наполовину питать к ней презрение, под влиянием Сюнсукэ стал часто замечать во всех идеях только оговорки, а в жизни при всем ее разнообразии только чарующую дьявольскую силу традиций, инерции и привычек — все это ело его поедом. Трагедия, которую Юити увидел в мире взрослых людей с тех пор, как узнал Сюнсукэ, стала для него крайне неожиданной. Эти мужчины, завладевшие миром благодаря своему положению, репутации и деньгам — триединой опоре шатра под мужской вывеской, — разумеется, ни в коем случае не желали потерять свое достояние, и все-таки это было непостижимо для его воображения, как порой они презирают свой собственный мир! В первую очередь Юити очень удивлялся тому, с какой легкостью или, хуже того, с каким садистским наслаждением, захлебываясь смехом радости, Сюнсукэ мог попирать ногами свое собственное имя, свое достоинство, свое честолюбие — словно иноверец, топчущий лик Девы Марии, изображенной на фумиэ [48] . Эти взрослые люди вынуждены терпеть крестные муки ради своих завоеваний. Если взять все достижения реального мира, то завоеваны они были большей частью, процентов на девяносто, за счет поколения молодых. Классическая гармония успехов и юности выжила только в мире олимпийских состязаний — это поистине стоицизм высокого искусства, именно в нем едва сохранились принципы аскетизма физиологического и аскетизма общественного.
В назначенный день Юити пришел к магазину, где его поджидала Кёко, с опозданием на пятнадцать минут. Кёко стояла напротив универмага на тротуаре и нервничала. К его удивлению, она стиснула его руку и назвала «злюкой» за то, что он оставил ее без внимания. Должно сказать, что ее тривиальное кокетничанье остудило его пылкое возбуждение.
Это был погожий прохладный день ранней весны, и даже в бурлящей уличной толчее чувствовалась такая прозрачность воздуха, будто он просвечивал сквозь царапавшие кожу голубые кристаллики. На Юити было темно-синее пальто, а под ним студенческая форма; из-под повязанного поверх кашне высовывался высокий воротник с белым подворотничком. Кёко шла рядом с ним, плечо к плечу, взглянула на его шею — и от белой линии подворотничка, и от свежевыбритой кожи на нее повеяло ранней весной. Ее темно-зеленое пальто было сильно заужено в талии. Шарф цвета мяса нерки [49] под стоячим воротником укутывал ее горло, и в том месте, где он соприкасался с кожей, оставались следы тональной пудры. У нее был холодный красный и миленький ротик.
Эта легкомысленная женщина ни одним словом не попрекнула Юити за то, что он долго не подавал о себе вестей, и гнетущее чувство какого-то стеснения захватило его в плен, как если бы отмалчивалась матушка вместо того, чтобы отругать его по заслугам. Несмотря на то что со времени их последнего рандеву прошли дни и месяцы, никакого чувства разрыва у нее не возникло — свидетельство того, что страсть Кёко с самого начала пошла по наезженной и безопасной колее. Из-за этого настроение у Юити также было подпорчено. Между тем ветреность у таких женщин, как Кёко, служит целям самоконтроля и является оборотной стороной их скрытности, поэтому, по правде говоря, одурачивать своей показной фривольностью было ее всегдашней манерой.
Они дошли до ближайшего угла улицы, где был припаркован новенький «рено». Мужчина с сигаретой, сидевший на месте шофера, флегматично открыл дверцу. Юити замешкался у автомобиля. Кёко пригласила его в салон, затем сама опустилась на сиденье рядом с ним. Она представила их скороговоркой:
— Это мой кузен Кэйтян, а это господин Намики.
Намики, мужчина лет тридцати, повернулся к ним и кивнул. Юити с ходу вошел в роль новоиспеченного кузена, обретя новое имя по чужому своеволию. Очевидно, что Кёко заранее заготовила свой экспромт с именем. Интуитивно он понял, что Намики — тот самый любовник Кёко, о котором разносилась молва, и положение это весьма потешало его; он почти позабыл думать о своей ревности.