Юити улыбнулся. В этот момент радикальные студенты левого толка спускались по трое и по пять человек вдоль зеленеющего холма. Он вдруг подумал, что этими студентами двигал тот же самый импульс, что и им.
Был час дня. Забили часы на башне. Студенты продолжали шагать. Они смахивали грязь и травинки со своей униформы. На китель Юити тоже налипла весенняя пыль, соломинки и сорванные травинки. Его товарищ, отряхивая мусор со спины Юити, был восхищен тем, с какой небрежностью он носил свой выходной китель отменного покроя.
Его друзья вернулись в аудиторию. Юити же, имея договоренность с Кёко о встрече, оставил их и прямиком направился к главным воротам. Он удивился, когда увидел Джеки в студенческой униформе — тот выходил из городского трамвая в окружении четырех-пяти других студентов. Он был настолько ошеломлен, что не успел запрыгнуть в трамвай.
Они поздоровались за руку. Растерявшись, Юити пялился в лицо Джеки, ничего не говоря. Для постороннего зрителя эти двое сошли бы за беспечных однокурсников. Яркое полуденное солнце скрадывало возраст Джеки — казалось, ему лет двадцать. Джеки громко рассмеялся над изумлением Юити и отвел его под сень деревьев, росших вдоль университетской ограды, оклеенной политическими плакатами всех мастей и цветов. Он разъяснил вкратце причину такой маскировки. Юнца таких же наклонностей он мог заприметить с ходу, но в конце концов пресытился торопливыми приключениями, которые ничем не заканчивались. Его подмывал соблазн одурачить какого-нибудь студента и раскрутить его на всю катушку — ведь, прикинувшись однокашником, можно рассчитывать и на привязанность, и на раскованность, и на приятное впечатление. Джеки специально сшил себе студенческую униформу и повадился ходить на охоту в этот гарем молодых мужчин из Ооисо.
О Юити ходила хвалебная молва, и Джеки был рад его встретить. Он спросил с жалостью в голосе, почему Юити не заезжает в Ооисо поразвлечься? Одной рукой он опирался на дерево, грациозно скрестив ноги; пальцы его барабанили по плакату на ограде, выражение на его лице как бы говорило: «Да мне все равно, собственно».
— Они играют в эти забавы с той же прытью и с тем же размахом, что и двадцать лет назад, — пробормотал нестареющий юноша.
Подошел трамвай. Юити оставил Джеки и уехал.
Кёко ожидала Юити в здании международного теннисного клуба, расположенного на территории Императорского дворца. В теннис играла до полудня. Переоделась. Перекусила. Поболтала со своими компаньонками. Когда все разошлись, она осталась сидеть в теннисном кресле в одиночестве. Запах ее духов «Черный атлас» смешивался со слабеньким ароматом роз от ее пылающих щек — словно какое-то смутное беспокойство тревожило ее сладостную усталость после тренировки на этом сухом безветренном полуденном воздухе. «Не слишком ли я надушилась?» — спрашивала себя Кёко. Она вынула зеркальце из своего ридикюля цвета морской волны и посмотрелась в него. Зеркало не могло отражать благовония духов. Удовлетворенная, она спрятала зеркальце.
Весной она не имела обыкновения носить пальто в светлых тонах. Темно-синее пальто она надела из любви к элегантности, и теперь оно раскинулось на белом крашеном кресле. Пальто защищало ее изнеженную спину от грубого каркаса сиденья. Сумочка и туфли были того же синего цвета; костюм и перчатки были ее любимого розовато-желтого оттенка.
Следует сказать, что Кёко Ходака нисколько не любила Юити. Ее фривольное сердце обладало необычайной уступчивостью, в отличие от других твердокаменных сердец. В легковесности ее чувств была элегантность, которой недоставало целомудренности в любом ее проявлении. В глубине ее сердца незаметно для нее самой, бывало, внезапно вспыхивали и так же внезапно угасали порывы к искренним самообманам, которых она нисколько не осознавала. Кёко добровольно возложила на себя одно легко исполнимое обязательство: никогда не быть сторожем своим чувствам.
— Я не видела его полтора месяца, — произнесла она. — Как будто день прошел. За все время я ни разу не подумала о нем.
Один месяц и еще полмесяца! Чем занимала себя Кёко? Несчетные танцы. Несчетные фильмы. Теннис. Несчетные покупки. Она посещала вместе с мужем всевозможные вечеринки, устраиваемые Министерством иностранных дел. Красивые гостиные. Шоферы. Фантастическое количество бесполезных аргументов в защиту множества влюбленностей и адюльтеров. Бесчисленные прихоти и бесчисленные случайные затеи, возникающие за домашними делами…
Например, масляную картину с пейзажем, которая висела на стене над лестницей, она переместила за это время на веранду; затем она перенесла ее в гостиную; потом передумала и снова повесила на прежнее место над лестницей; сделала перестановку на кухне и обнаружила пятьдесят три пустые бутылки; продала их старьевщику, а денежки пустила на карманные расходы; купила настольную лампу, сделанную из бутылки «Кюрасао»; потом ей разонравился этот светильник, и она подарила его подруге, а взамен получила бутылку «Куантро». Она держала пастушью собаку. Вдруг ее собака свалилась с чумкой. Изо рта пошла пена, лапы ее затряслись. Не издав ни звука, собака сдохла. На морде ее было подобие улыбки. Кёко рыдала три часа кряду, а на следующее утро позабыла о своей собачке.
Жизнь ее была завалена несметным количеством всякой рухляди, подобно той лакированной шкатулке, куда она складывала большие и маленькие английские булавки с тех пор, как заболела в девичестве манией собирательства. Жизнью Кёко двигало почти то же самое воодушевление — иначе говоря «экзистенциальная лихорадка», — что и жизнью какой-нибудь простой бедной женщины. Если жизнь Кёко и называется «серьезной», то это нисколько не вступает в противоречие с ее легкомыслием. В своей серьезной жизни, никогда не ведавшей нужды, она кое-как находила выход из затруднений.
Точно бабочка, залетевшая в комнату и порхающая, не зная, из какого окна ей выбраться наружу, Кёко неугомонно вращалась в своем внутреннем мирке, именуемом жизнью. Не всякой глупенькой бабочке дано понять, что комната, куда она случайно залетела, это ее собственная комната. И вот однажды истощенная бабочка шарахается в живописную рощу картины и падает замертво.
Еще ни один человек не видел Кёко в оцепенении, подобном оцепенению бабочки, когда она свалилась бы с широко раскрытыми глазами, растерянная, в беспамятстве. Никогда не было такого, чтобы муж ее подумал бы: «Ну вот, опять началось!» Или чтобы ее друзья, кузины или кузены подумали: «Она снова влюбилась — ну, это на полдня, не более!»
В клубе зазвонил телефон. Пришел охранник с главного входа спросить, можно ли выдать пропуск посетителю по имени Минами. Вскоре Кёко увидела сквозь сосновые ветви Юити, шедшего со стороны каменной стены. При своей щепетильности и самоуважении она была удовлетворена, что юноша пришел сюда, на тщательно обдуманное место встречи, точно к назначенному времени. Это давало ей достаточно оснований, чтобы простить ему пренебрежение к ней. Однако она не осмелилась подняться с кресла; растопырив перед собой пальцы с ярко накрашенными ногтями, она поклонилась и улыбнулась.
— А ты изменился за тот недолгий срок, пока мы не виделись, — сказала она, словно извиняясь за то, что смотрела ему прямо в лицо.