- Что я вызвал вас сюда, чтобы клянчить денег? Поверьте, Мария Андреевна, у меня и в мыслях этого не было, - солгал пан Кшиштоф. - Хотя, не скрою, некоторая нужда в средствах у меня в данный момент имеется. Так что, если вы не передумаете...
Княжна молча протянула ему бумажник, сопроводив это действие смущенной улыбкой. Пан Кшиштоф рассыпался в благодарностях и пообещал вернуть деньги, как только сможет. Про себя он подумал, что не станет этого делать никогда; откровенно говоря, княжна, хоть и стыдилась таких мыслей, подумала то же самое.
Поболтав немного о пустяках, они расстались. Провожая взглядом княжну, пан Кшиштоф задумчиво опустил руку на рукоять пистолета. Ему не без оснований казалось, что княжна знает и понимает гораздо более того, что было бы для него безопасно и удобно. Место здесь было глухое, и о том, что княжна отправилась именно сюда, знал один лишь Силантий. Лесник должен был вернуться пьяным в дым, и убрать его не составило бы никакого труда. Но ведь княжна еще могла зачем-нибудь пригодиться, да и это ее ружье... А ну, как с первого выстрела промахнешься?
Пока Огинский колебался, поглаживая указательным пальцем собачку пистолета, фигура ехавшей верхом княжны исчезла за поворотом дороги, а вскоре стих и мягкий перестук лошадиных копыт по усыпанной опавшей листвой земле. Пан Кшиштоф пожал плечами, махнул рукой и отправился искать свою лошадь.
С утра над городом еще светило солнце, но уже к полудню небо оказалось сплошь затянуто низкими свинцово-серыми тучами, тяжелыми даже на вид, плотными, беременными непогодой. Город лежал, придавленный этим небом, такой же серый и плоский, как повисшие над ним тучи, деревянный, каменный, ощетинившийся голыми растопыренными ветвями уснувших до следующей весны деревьев, уставивший в зенит закопченные жерла печных труб, из которых тут и там поднимались к серому небу блеклые худосочные дымы. Исполосованная колесами экипажей, изрытая конскими копытами, схваченная ранним морозом до железной твердости грязь разлеглась под ногами, бесстыдно демонстрируя свою неприглядную наготу, в ожидании первого снега.
И снег пошел. Незадолго до того, как дневной свет окончательно померк, над городом запорхали белые мухи, хорошо заметные на однообразном сером фоне. Они привычно сулили радость, хотя какая радость может быть в приближающихся лютых холодах, сугробах по пояс и коротких, как огарок церковной свечи, днях? Но радость все-таки была - смутная радость наступающей перемены, когда на смену серо-коричневой грязи должна была прийти чистая белизна, радость грядущих праздников с катанием в санях с бубенцами, радость ожидания весны, которая должна была непременно наступить.
Постепенно редкие белые пятнышки, более похожие на искры, начали расти, сливаться друг с другом, милосердно затягивая море замерзшей грязи и перекрашивая серьги город в праздничный белый цвет, который по мере наступления темноты все более отливал синевой. Где-то далеко, в продуваемых всеми ветрами полях и мрачных храмах еловых лесов плелись, замерзая, на запад остатки великой армии, гонимые морозом и лихими казачьими наскоками. Они брели, отмечая свой путь множеством трупов людей и животных, брошенными повозками с награбленным добром и рваной, поломанной, ни на что более не годной амуницией. Их преследовали и убивали с упорством, достойным лучшего применения: они и без того были обречены погибнуть от холода и бескормицы, а те, кому суждено было уцелеть, не желали более ничего, кроме избавления от этого бесконечного кошмара. Древние язычники из Скандинавии полагали, что ад - это место, где царствует вечный мороз; и если это так, то Россия начала мало-помалу превращаться в ад - во всяком случае, для тех, кто бежал сейчас к ее западным рубежам, более не помышляя ни о великих завоеваниях, ни о богатой добыче.
Город, а вернее, городок, о котором идет речь в данном повествовании, в последние несколько недель начал заметно пустеть. Переполнявшие его с начала сентября толпы пытавшихся скрыть за светской болтовней свою растерянность людей поредели: многие уезжали в Москву, на родные пепелища. Кое-кто даже успел оттуда вернуться: на пепелище зимовать не станешь, а отстраиваться все-таки лучше было по весне.
Княжна Вязмитинова в Москву не поехала, решив не торопить события и дождаться весны здесь, в теплом и удобном доме. К тому же, в Москве ее никто не ждал - как, впрочем, и везде. Кшиштоф Огинский снова куда-то пропал, как всегда, не затрудняя себя прощанием. Он просто исчез из сторожки лесника Силантия, из города и из жизни Марии Андреевны, чего та почти не заметила: пан Кшиштоф никогда не был героем ее романа. Она вовсе не обратила бы внимания на его исчезновение, когда бы княгиня Аграфена Антоновна не продолжала донимать ее расспросами, как будто она, княжна Вязмитинова, была нянькой усатому поляку, возраст коего превышал ее собственный более чем вдвое. В ответ на эти расспросы княжна лишь пожимала плечами: она действительно не имела никакого представления о том, куда мог подеваться Огинский. Она с каждым днем все более убеждалась в том, что пану Кшиштофу было что скрывать от окружающих, но любопытство ее не терзало: она не имела склонности к раскапыванию помоек.
В церкви отслужили поминальный молебен по безвременно усопшему сорок дней назад князю Петру Ивановичу Багратиону. В городе поговаривали, будто теперь, когда Москва оставлена неприятелем, и война, все набирая скорость, катится обратно к Неману, следует со дня на день ждать появления здесь некоего чина, посланного самим государем для учинения следствия по поводу полученного покойным князем подметного письма, послужившего причиной его смерти. Чин все не ехал, но разговоры не утихали.
Один из главных героев этих, разговоров, чье имя упоминалось многими как имя главного подозреваемого, до сих пор пребывал в тюремном лазарете. Рана его благополучно заживала, лихорадка почти прошла, но контузия, полученная при падении со второго этажа дома графа Бухвостова, как видно, оказалась много серьезнее, чем полагал поначалу доктор Иоганн Шнитке. Больной упорно не приходил в сознание, если не считать нескольких просветлении, которые можно было пересчитать по пальцам одной руки и ни одно из которых не длилось более пяти минут. В городе было замечено, что княжна Мария Андреевна Вязмитинова избегает участия в разговорах на эту тему, и городские кумушки, качая головами, шептались у нее за спиной: "Ах, бедное дитя! Быть соблазненной неприятельским шпионом, убийцей - какой это, должно быть, кошмар!" Некоторые из них, впрочем, придерживались того мнения, что кошмар кошмаром, но и без некоторой доли удовольствия дело, вероятно, не обошлось. Говоря об этом, кумушки хихикали, розовели и кокетливо прикрывались заметно побитыми молью веерами.
Княгиня Аграфена Антоновна Зеленская, с давних пор по праву считавшаяся предводительницей сего ядовитого племени, всячески поддерживала эти разговоры, несмотря на неоднократные увещевания со стороны графа Федора Дементьевича Бухвостова. Княгиня полагала, что она в своем праве: утратив последнюю надежду быть назначенной опекуншей княжны, она пустилась во все тяжкие и отводила душу, как умела, строя козни и распуская отвратительные сплетни, которые, будучи повторенными более трех раз, начинали казаться даже ей самой непреложной истиной. Судебный процесс князя Зеленского все тянулся - вернее, он никак не мог по-настоящему начаться, к чему немалые усилия были приложены все той же Аграфеной Антоновной. Княгиня дралась, как гладиатор, сразу на два фронта, и могла бы драться на пять, на шесть, на сколько угодно фронтов, ни на минуту не теряя бодрости и присутствия духа, поскольку речь шла о благополучии ее семейства.