– Это мое такси. Встань и попрощайся.
Он встал.
– Не переживай, – сказала она. И обняла его.
– Думаю, мне конец, – сказал он.
– Нет, не конец.
– Я обречен.
– Спасибо, – сказала она. И потянулась к нему, и поцеловала его в губы, поцелуем более долгим и крепким, чем это допустимо при таком недолгом знакомстве. А потом она улыбнулась, весело сбежала по ступенькам и выскочила на улицу.
– Этого, – громко сказал Толстяк Чарли, когда дверь закрылась, – на самом деле не было.
Он все еще ощущал вкус ее губ: апельсиновый сок и малина. Это был поцелуй. Настоящий поцелуй. В нем чувствовалось нечто необычайное, такое, чего Толстяк Чарли никогда еще не испытывал, даже с…
– Рози, – сказал он.
Он щелчком открыл телефон и соединился с ее номером быстрым набором.
– Вы позвонили Рози, – сказал голос Рози. – Я или занята, или снова потеряла трубку. Перезвоните мне на домашний или оставьте сообщение после звукового сигнала.
Толстяк Чарли захлопнул телефон, накинул поверх спортивного костюма куртку и, щурясь от яростного дневного света, выбежал на улицу.
* * *
Рози Ной беспокоилась, и это ее беспокоило. И хотя она не всегда признавалась в том самой себе, как и во многих других вещах, из которых состоял мир Рози, она заранее была уверена, что тут виновата ее мать.
Рози привыкла к миру, в котором мать ненавидела саму идею о том, чтобы выдать дочь за Толстяка Чарли Нанси. Она принимала сопротивление матери своему браку как знак свыше, указывавший на то, что она, возможно, поступает правильно, даже когда сама была не вполне уверена, что это так.
Конечно, она его любила. Он такой цельный, надежный, разумный…
То, что отношение матери к Толстяку Чарли изменилось, обеспокоило Рози, а внезапный энтузиазм, с которым та взялась за организацию свадьбы, глубоко встревожил.
Она звонила Толстяку Чарли накануне вечером, чтобы об этом поговорить, но он не ответил ни по одному из телефонов. Рози решила, что, возможно, он лег пораньше спать.
Вот почему она пожертвовала обеденным перерывом, чтобы с ним встретиться.
Агентство Грэма Коутса занимало верхний этаж серого викторианского здания в Олдвиче и находилось на высоте пяти лестничных маршей. Лифт, впрочем, был – его установил сто лет назад театральный агент Руперт «Бинки» Баттерворт. Это был чрезвычайно маленький, медленный, трясучий лифт, чей дизайн и чье назначение можно понять лишь узнав, что Бинки Баттерворт, обладавший размерами и формами юного, но дородного гиппопотама, способного втискиваться в тесные пространства, спроектировал его для того, чтобы в нем помещались – в тесноте да не в обиде – он сам и еще один человек, куда более стройный – девочка из хора, например, или мальчик, Бинки был непривередлив. Все, что нужно было Бинки для счастья, – это попасть с кем-нибудь, кому нужен театральный агент, в тесный лифт, чтобы отправиться в очень медленное и зыбкое путешествие на пять этажей вверх. Частенько случалось, что к моменту прибытия лифта на верхний этаж Бинки был столь изможден тяготами подъема, что ему приходилось ненадолго уйти и прилечь, оставив девочку или мальчика дожидаться непонятно чего, в тяжких переживаниях по поводу раскрасневшегося лица и судорожного дыхания Бинки на последних этажах, которые являлись симптомами ранней эдвардианской эмболии [23] .
Те, кому доводилось однажды проехаться в лифте с Бинки Баттервортом, в дальнейшем предпочитали лестницы.
Грэм Коутс, больше двадцати лет назад выкупивший остатки агентства Баттерворта у его внучки, содержал лифт в исправности, считая его исторической ценностью.
Рози сложила внутреннюю дверь лифта «гармошкой», закрыла внешнюю дверь и оказалась в приемной, где сообщила секретарше, что хочет видеть Чарльза Нанси. Она присела под фотографиями Грэма Коутса с людьми, интересы которых он представлял, – ей удалось узнать комика Морриса Ливингстона, некогда популярные бойз-бэнды и целый выводок спортивных звезд, которые с возрастом превращались в «известных деятелей» – того сорта, что берут от жизни все, вплоть до новой печени.
В приемную вышел человек, не слишком похожий на Толстяка Чарли. Он был смуглее и улыбался так, словно все его забавляло – столь же сильно, сколь и опасно.
– Я Толстяк Чарли Нанси, – сказал он.
Рози подошла к Толстяку Чарли и чмокнула его в щеку.
– Я вас знаю? – спросил он, и это было странно, а затем сказал: – Конечно, знаю. Вы – Рози. И с каждым днем все хорошеете, – и вернул ей поцелуй, коснувшись ее губ своими. И хотя их губы лишь слегка задели друг друга, сердце Рози забилось, как сердце Бинки Баттерворта после особенно тряской поездки в лифте с прижатой к стенке хористкой.
– Обед, – пискнула Рози. – Проходит. Подумала, мы могли бы. Поговорить.
– Точно, – сказал тот, которого Рози теперь принимала за Толстяка Чарли. – Обед.
И нежно ее приобнял.
– И где бы ты хотела пообедать?
– Ой, – ответила она, – просто. Где хочешь.
Все дело в запахе, подумала она. Почему никогда прежде она не замечала, как сильно ей нравится его запах?
– Что-нибудь найдем, – сказал он. – Спустимся по лестнице?
– Если тебе без разницы, – ответила она, – я бы предпочла лифт.
Она вернула на место дверь «гармошкой», и они, медленно трясясь, поехали вниз, прижатые друг к другу.
Рози не помнила, когда была так счастлива в последний раз.
Едва они вышли на улицу, как телефон Рози пропищал, извещая о пропущенном звонке. Она не обратила на это внимания.
Они вошли в первый ресторан, который попался им на пути. Еще в прошлом месяце тут был суши-ресторан в стиле хай-тек, где на ленте транспортера, идущей по периметру зала, стояли тарелочки с крохотными кусочками сырой рыбы (цена определялась по цвету тарелки). Но японский ресторан разорился и незамедлительно, как принято среди лондонских ресторанов, превратился в венгерский, сохранивший транспортер в качестве высокотехнологичной добавки к миру венгерской кухни, и теперь через зал величаво проплывали быстро остывающие тарелки с гуляшом, а также клецки в паприке и горшочки со сметаной.
Рози подумала, что популярность ресторану не грозит.
– Где ты был вчера вечером? – спросила она.
– Да так, – сказал он, – виделся с братом.
– Ты же единственный ребенок, – сказала она.
– Нет. Выяснилось, что я – половинка парного набора.
– Серьезно? И это все, что отец оставил тебе в наследство?
– Милая, – сказал тот, которого она принимала за Толстяка Чарли, – ты и половины не знаешь.