– Ладно-ладно, не будем, – капитулировала Женя. Вечер закончился, как это водится, за полночь. Матгемейн оделся и вышел проводить обеих девушек. Поздно уже, нечего таскаться одним по зимним улицам. Даже он уже знал, что московские улицы ночью могут таить самые разные сюрпризы. Впрочем, улицы любого большого города полны неожиданностей. Просто хотел убедиться, что девушки попали к себе в квартиры целыми и невредимыми. Он попрощался с ними, договорившись встретиться в следующую пятницу. Также они с Нонной решили созвониться и сводить детишек в цирк – у нее в школе раздавали халявные билеты. В общем, мир и покой воцарился между ними. И Нонна, и Женя спали в эту ночь совершенно спокойно.
И только Матгемейн сидел на кухне, тихонько перебирал струны на своей гитаре и думал о чем-то до самого утра. А утром закрылся у себя в спальне и принялся названивать к себе в Ирландию и говорить о чем-то по-английски, что, конечно, сильно взбесило бабу Ниндзю. Какой, скажите на милость, смысл подслушивать, если ни черта не понятно!
Гостиничный номер предполагался быть некурящим, но запах говорил об обратном. Впрочем, невелика беда – в гостиничный номер удавалось попадать обычно не раньше полуночи. Олеся приходила и падала на свою половину кровати, не реагируя ни на запах, ни на звуки вокруг – стены были тонкими. Слышно было все: разговоры, перестукивания и то, как кто-то занимается любовью. В гостинице было недостаточно номеров с двумя кроватями, поэтому подругам на двоих досталась огромная, невообразимых размеров кровать. Олеся спала беспокойно, вертелась, раскидывала подушки и вылезала из-под одеяла. Она говорила во сне, и, если прислушаться, можно было разобрать слова из ее текстов. Повторяла роль даже во сне.
Шебякин заставлял Олесин персонаж курить практически в каждом эпизоде. Ее руки, одежда, дыхание – все насквозь пропахло сигаретным дымом, и Анна всерьез опасалась, что и после съемок она не сможет отвыкнуть. Впрочем, опасения эти не были основаны ни на чем особенном. Олеся никогда не курила вне кадра. И все же…
Померанцев не писал и не звонил, что, Анна знала, ужасно расстраивает подругу, хоть та и не подавала вида. Но она-то видела, каким взглядом смотрит Олеся на молчащий телефон. Через неделю после начала съемок она просто стала забывать телефон в номере и перестала его заряжать. Сделала вид, что телефона у нее вообще нет – что может быть проще. Полностью погрузилась в работу, делая вид, что Померанцева не существует.
Сама Анна переписывалась с мужем каждый день. Возвращаясь в номер, она первым делом бросалась к Олеськиному маленькому ноутбуку – проверить почту. Слава богу, в гостинице был Интернет. Матгемейн писал о том, как поживают дети, о том, что все в порядке. Спрашивал, как дела у Анны, и она отвечала, что тоже все в порядке. На более подробный рассказ не хватало никаких сил, но даже этих изо дня в день повторяющихся фраз хватало, чтобы снять напряжение и утихомирить страхи.
Усталость накапливалась, Шебякин гнал как сумасшедший. Кто бы мог ожидать от этого избалованного маменькиного сынка такого упрямства. Каждое утро он приходил на завтрак в холл хмурый, заспанный, с огромными наушниками на голове – приходил в настроение, включал один и тот же альбом Стинга, который, как считал Шебякин, соответствовал настроению фильма. После завтрака его уже было не остановить, и с каждым днем он становился все более одержимым. Больше всего, конечно же, доставалось Олесе. Анна волновалась, что с ней может случиться настоящий срыв – слишком уж натурально играла, слишком естественно у нее получалось добиваться того, чего от нее хотел Шебякин – полного сумасшествия и отчаяния.
– Ты должна быть осторожнее. – Анна умоляла не отдаваться роли целиком, но Олеся смотрела на нее так, словно подруга внезапно стала говорить на каком-то иностранном, неизвестном языке.
– Я в порядке.
– Ты уверена? – Анна пыталась ее кормить, но она жила на паре йогуртов в день и отказывалась съесть что-либо еще. Таким образом, к моменту, когда история фильма дошла до эпизодов в больнице, Олеся так слилась со своей героиней, что врачи в больнице вполне могли оставить ее там и не выпустить. Лечить можно было хоть от депрессии, хоть от невроза, хоть от анорексии. Анна была абсолютно уверена, что Олеся не в порядке, но, что с этим делать, она не знала. Особенно учитывая тот факт, насколько хорошо все это смятение, дрожание рук, уставшие больные глаза – как идеально, бесподобно это все попадало в точку, в кадр, в то, чего так хотел от Олеси Шебякин.
– Как ты это делаешь? – частенько спрашивал он. Олеся только пожимала плечами. Она нашла свою фишку, свой фокус, но разве объяснишь это кому-то. Да и надо ли? Спасибо Померанцеву, знала теперь, как выглядит боль. Как именно изменяется выражение лица, когда человек от любви или отчаяния вдруг теряет способность дышать. Она помнила это выражение лица, могла вызвать его в любой момент, могла играть этим. Если бы ее попросили изобразить счастье, изобразить покой или умиротворение, тут бы возникли огромные проблемы. Олеся бы просто улыбалась. Может быть, смеялась. Размахивала бы глупо руками. Она понятия не имела, как это сыграть так, чтобы это вышло оригинально, на ее собственный, уникальный лад. Зато сумасшедшая страсть, ненормальная привязанность, бессонные ночи, полные страхов, – все это было знакомо, отрепетировано в реальной жизни. Она знала миллионы оттенков грусти, могла показать их на камеру.
– Возможно, поэтому-то я и с ним до сих пор, – вздыхала Олеся, лежа на соседней подушке рядом с Анной. Они смотрели друг другу в глаза – два мореплавателя на обломках утонувшего корабля, плывущие по воле волн в неизвестные края. Так они ощущали себя по вечерам.
– Но почему бы тебе не полюбить кого-то доброго, веселого, счастливого? В качестве актерской практики, если хочешь? – улыбалась Анна.
– Мне кажется, романтические комедии – не мой жанр. Впрочем, как говорит Померанцев, выглядеть глупо у меня очень даже хорошо получается, – рассмеялась Олеся.
– Ты скучаешь по нему? – спросила Анна после долгой паузы, во время которой она думала о своем рыжем муже и детях. Три месяца – это оказалось очень долго. Звонков, разговоров через Интернет, писем было недостаточно. Анна скучала страшно, и только мысль о том, что по окончании этого срока заключения долги исчезнут как страшный сон, немного поддерживала ее.
– По Максиму? – Олеся повернулась к Анне и долго лежала без движения. После вчерашней съемки болела спина, да и горло похрипывало. Бегать голой по крышам и не простужаться – это особенное искусство, а Шебякин все переснимал и переснимал этот эпизод, игнорируя холодный весенний дождь и промозглый ветер. Какое там! Это было как раз то, чего он хотел. Словно мстил Олесе за то, что она так и не переспала с ним. Благодаря этому половина города Самары имела удовольствие видеть ее в чем мать родила.
– Вот она – слава, – усмехалась Олеся на следующий день, глядя на толпу, стоящую около здания, где снимали сцену. Последний эпизод и, по словам режиссера, самый важный. Олеся куталась в длинную беличью шубу в ожидании приговора Шебякина, искренне сомневалась в том, что сможет продолжать, если потребуется. В голове стоял густой туман, и слова роли появлялись в памяти с недопустимой задержкой. Но если бы сейчас снова прозвучало слово «мотор», она бы встала и пошла. Ползком поползла. В голове стучало «не вздумай, не вздумай, не вздумай», но Олеся забыла, о чем была эта мысль.