– Снято! – наконец крикнул Шебякин, и толпа разочарованно охнула. Столько надежд. Олеся слабо улыбнулась, попробовала закутаться поплотнее в свою шубу и почувствовала, как сильно дрожат ее руки. Съемки подходили к концу, и роль была сыграна до конца. Все было кончено. К этому ее сознание еще не успело адаптироваться.
– Ты как? – подошла к ней Анна. Олеся медленно подняла взгляд, потому что быстро его поднять почему-то не получилось. Подруга словно расплывалась в кадре. Стоп, она не была в кадре, стояла в нескольких шагах от Олеси с пудрой в руках.
– Я в порядке, – пробормотала она, но сама себя почему-то не расслышала. Напряжение сказывалось? Олеся сделала пару шагов в сторону автомобиля и вдруг упала на мокрую дорогу. Не то чтобы упала – осела, подогнув ноги под себя. В глазах потемнело, и странным образом звуки и цвета на несколько секунд исчезли, туман поглотил все вокруг.
– О господи! – донесся до Олеси чей-то крик, отдаленно, сквозь вату. Возможно, что и Анны. Может быть, и нет. Чужие руки подняли ее и помогли пролезть в открытую дверь автомобиля. Тело стало вдруг неуклюжим и угловатым, застревало, цепляясь за ручки и выступы.
– У нее жар, – прокричал кто-то, и она почувствовала чью-то ледяную руку у себя на лбу. – Дайте воды.
Врач приехал в гостиницу часом позже, почему-то оказалось не так просто его найти. Воскресенье. Вся рабочая группа шебякинского кино давно уже потеряла счет дням недели и числам. Их мир и время делились на отснятые эпизоды и предстоящие, на первичный монтаж, на перевозку и перенос декораций. Дни, ночи, числа, месяцы… Какая разница.
Олеся лежала на своей половинке огромной кровати под тремя одеялами и говорила что-то сквозь сжатые зубы. Она занимала так мало места, что, если бы Анна не знала, что подруга там есть, могла бы вообще не заметить. Врач прошел, остановился в задумчивости перед горой одеял, а затем поставил на табуретку свой чемоданчик.
– У нее есть страховка? – спросил врач, что крайне сильно не понравилось Анне. Разве такой вопрос должен задавать врач, находя пациентку в таком состоянии.
– Есть, конечно. Только мы не знаем, где она.
– Ладно, – кивнул доктор, нахмурившись. – Какая у нее температура?
– Мы не знаем. У нас нет градусника, – пояснила Анна.
– Это она голой по крыше театра бегала, да? – проворчал доктор, извлекая из чемоданчика электронный градусник. – Ну и кто бы сомневался, что добегается. И что это за кино, где голые бабы по крышам бегают.
Анна помогла Олесе поставить градусник. Та дрожала так сильно, что ее было непросто удержать. А доктор был явно из тех, кто видел явление Олеси на крыше. И явно не одобрял. Продолжая раскладывать какие-то медицинские принадлежности, он говорил о падении культуры, о западной интервенции, о том, что телевидение нужно вообще запретить.
– Доктор, что с ней? Простуда?
– Вполне возможно, что и воспаление легких, – пожал плечами доктор. – Хрипов не слышно, но исключать такую вероятность нельзя. Я пропишу антибиотики. И полный покой. Лучше бы ее в больницу поместить.
– Я за ней сама тут поухаживаю, – покачала головой Анна, вспомнив, как прошлым летом в больницу попала Нонна. Местечковые больницы – совсем не то место, где человеку следует находиться.
– Ну, как знаете, – бросил доктор, принимая от одного из администраторов конверт с купюрами. – Если что – звоните, я тут живу недалеко. И главное – никакого беганья голышом. По крайней мере не на открытом воздухе. Перенесите «эти сцены» в хорошо отапливаемое помещение и не смущайте простой народ.
– Доктор, это была ее работа, – нахмурилась Анна. – Это драматическое кино, а не какая-то порнография.
– Да как скажете, – фыркнул он, нимало не поверив тому, что говорила ему Анна. Если баба голая, значит, порнография. Ферштейн?
Она хотела бы сказать что-то еще в защиту фильма, но правда заключалась в том, что она сама тоже до конца не могла сказать, что же это будет. Да и никто не мог сказать точно в тот момент, что получится из всего того, что было записано. У Шебякина на дисках и пленках лежали в хаотическом порядке снятые эпизоды, из которых еще предстояло смонтировать фильм. Каким он будет, неизвестно. Фильм – это не спектакль, тут нельзя увидеть картинку целиком, как на генеральном прогоне. Фильм склеивается из кусочков, как мозаика, и во многом зависит не только от того, насколько хороши кусочки, но и от того, насколько мастерски их приладят один к другому.
Анна видела, как снимались кусочки, она читала сценарий, и все же общей картинки не возникало. Некоторые эпизоды буквально шокировали. Некоторые казались невероятно затянутыми. Первичный монтаж Шебякин не показывал никому, говоря, что все это еще поменяется десять раз.
Олеся пролежала с температурой и в бреду еще сутки, прежде чем ей стало немного лучше. Ситуация осложнялась тем, что Анна не смогла остаться с ней на весь день: Олесины эпизоды закончились, но еще снимали общие планы, какие-то сцены с массовкой, и гример постоянно требовался на площадке. Она забегала в гостиничный номер несколько раз, переодевала подругу в сухую одежду, ставила на тумбочку новый термос с питьем, давала лекарства. К ночи жар спал немного и Олеся пришла в себя.
– Спи, спи! – прошептала Анна, проводя мокрым полотенцем по лицу подруги.
– Мы все сняли, да?
– Ты психичка? Плюнь на все, ты больна!
– Все или не все? – переспросила Олеся зло.
– Да все, все ты сняла. Успокойся. Скоро домой поедем. Только ты уж давай лежи и пей больше жидкости. Будь хорошей девочкой.
– Я всегда была хорошей девочкой. Так ты уверена, что мы все отсняли? Можешь переспросить Шебякина?
– Могу прямо сейчас позвонить Шебякину и заставить его сказать тебе прямо и категорически, что твоя часть работы исполнена.
– Можешь, да? – с надеждой посмотрела на Анну Олеся. Та фыркнула и набрала мобильный номер режиссера. Наплевать на то, что ночь. Она протянула трубку Олесе, и та самолично трижды уточнила, что Шебякину ничего не нужно больше от нее как от актрисы. Ни маленьких подсъемок, ни переделки каких-то не устраивающих его эпизодов.
– Да все, все! – кричал слегка пьяный Шебякин. – Мы все по десять раз пересняли, успокойся. У тебя что, все еще бред?
– Ну, успокоилась? – спросила Анна, всовывая ей в руки термос с чаем. Та обхватила термос обеими руками – худющая, после жара и температуры на лице вообще ничего не осталось, кроме огромных, обведенных темными кругами глаз. Растрачена без остатка. Разве так можно?
– Да, я спокойна! – вдруг улыбнулась Олеся. – Анька, милая, принеси мне торт, а? Принесешь?
– Торт? Ты что, хочешь есть? – вытаращилась на нее Анна. Олеся кивнула и отхлебнула чаю.
– Я хочу есть так, как никто даже представить не может!
– Да я сейчас! Черт, я не знаю, что тут можно купить ночью, – засуетилась Анна. Она оделась, пересчитала наличность в их кошельках. – Значит, торт?