Юсьер подтолкнул стопку бумаги к пациенту:

— Давай пиши. Времени у тебя много. Начни с самого начала, ладно? С прихода Иностранца больше двадцати пяти лет назад.

Жозеф смотрел на посетителей, и, несмотря на отталкивающий вид его лунообразной физиономии, было понятно, что он при этом улыбается — спокойно, безмятежно. Люси почувствовала нестерпимое желание отвернуться, но преодолела это желание, встретилась взглядом с безумцем. Тот, не сводя глаз с гостьи, взял в руки бумагу, потом наконец наклонил голову и начал писать. Кончик языка он высунул, свободной рукой прикрывал то, что пишет — или рисует. Люси впилась ногтями в пиджак на спине Шарко.

Наконец Жозеф дописал, положил листок на кровать, написанным — или нарисованным? — к одеялу, и со странной улыбкой взглянул на психиатра. Тот взял бумагу, перевернул, не поднимая, стал читать. На листке было написано: «Ты надо мной смеешься? Почему ты говоришь за этих сволочных полицейских?»

В ту же секунду Жозеф, размахнувшись, с силой воткнул остро заточенный карандаш в тыльную сторону ладони врача. Юсьер взвыл.

А человек с сожженным лицом съежился в уголке и стал, смеясь, сдирать кожу со своих щек.

29

Люси, Шарко и доктор Юсьер переместились в процедурную. Доктору здесь обработали рану, и теперь вся его правая рука была обмотана клейким эластичным бинтом. В комнате пахло дезинфекцией, обезболивающими и свежей кровью.

Психиатр не возвращался к тому, что произошло на третьем этаже, — наверное, ему неудобно было — и из-за того, что потерпел фиаско, и из-за способа, каким пациент заманил его в ловушку. Так, словно ничего не произошло, он встал у окна и подозвал к себе полицейских. За стеклами почти уже совсем стемнело, высоко на склоне горы то тут, то там вспыхивали огоньки.

— Когда небо чистое, вдали, на горе Гро-Фуг, можно разглядеть силуэт аббатства Нотр-Дам-дез-Ож… Монахи, которые там жили в восемьдесят шестом году, принадлежали к ордену бенедиктинцев, настоятелем был брат Франсуа Дассонвиль. Мирная община, подчинявшаяся Ватикану, обосновалась на горе больше двухсот лет назад. После трагедии покинутое всеми аббатство только разрушалось — от времени и от стихий… Распространялись слухи, что нельзя жить там, где хозяйничает дьявол.

Люси достала блокнот и ручку, положила на тетрадь Филиппа Агонла:

— Нам надо разобраться, доктор. Расскажите, пожалуйста, все, что знаете об этом деле, о брате Жозефе, о таинственной тетради и истории с дьяволом.

— Мне нужны гарантии…

— Какие?

— Вы ведь будете вести расследование и дальше, верно? Так вот, я должен быть уверен, что никто, кроме ваших коллег, причастных к этому расследованию, не узнает, что информация получена от меня. Особенно местные. Не хочу быть замешан ни в чем подобном.

Полицейские смотрели, как Юсьер бессознательно теребит висящую у него на шее тонкую золотую цепочку — видимо, с образком, — и чувствовали, что доктор просто умирает от страха.

— Вполне можем гарантировать, — поспешил заверить Шарко.

— И пообещайте, что позволите мне сделать ксерокопию всего содержимого тетради и что расскажете, чем кончится расследование. Я ведь почти двадцать шесть лет все время думаю о том, что тогда случилось и почему… Это как навязчивая идея…

— Договорились.

Директор больницы поджал губы, тяжело вздохнул и наконец начал рассказ:

— После того как сюда поселили Жозефа, нас стали регулярно навещать жандармы, они приходили почти каждую неделю. Жозеф тогда единственный выжил в пожаре, и жандармы хотели во что бы то ни стало получить от него показания, хотели, чтобы он разъяснил, с какого рода делом они столкнулись. Но пациент оставался нем как могила, только довольно часто бредил, не в силах пережить ужаса, который охватил его, когда у него на глазах погибали в огне братья. Душевная болезнь завладела им почти сразу, и, если при нем заговаривали о пожаре, он принимался наносить себе увечья. Безумие пациента подпитывало слухи о дьяволе, подчиняющем себе человеческие души, — и уж поверьте, это не шло на пользу нашей больнице…

Психиатр предложил полицейским выйти в коридор и запер за собой дверь процедурной на ключ. Теперь все заливал не дневной, а белый искусственный свет. Ни за что на свете Люси не согласилась бы провести ночь в этих стенах.

— Но постепенно жандармы стали приезжать все реже и реже, а потом и вовсе свернули дознание, ибо ни единого доказательства того, что имело место преступление, не нашли. Да и кто, с какой целью мог напасть на мирных монахов, живущих в отдалении от мира? К тому же в тысяча девятьсот восемьдесят шестом году органы правопорядка не располагали такими техническими средствами, какими располагают сейчас. Короче, следствие на этом остановилось, дело было закрыто, и вы первые, кто ко мне пришел и кто заинтересовался этой давней историей, за много-много лет. Больше четверти века! Я был уверен, что тайна погребена здесь, в горах, навсегда.

Юсьер открыл дверь на винтовую лестницу, уходящую в сумрак. Хлынувший снизу поток холодного воздуха взъерошил им волосы. Шарко поднял воротник куртки.

— Вообще-то, все началось как раз перед тем, как погибли в пламени монахи, и началось самым странным образом. Идите за мной.

Лестница осветилась, и они стали спускаться друг за другом, поскольку бетонные, грубо сделанные ступеньки были настолько узкими, что два человека бок о бок не уместились бы. Внизу доктор снова нажал на выключатель. Помещение, куда он привел полицейских, оказалось похожим на склеп, холод пронизывал здесь до костей, изо рта вылетали облачка пара, и чудилось, будто они попали в обиталище самой смерти.

— Тут со дня основания больницы хранятся ее архивы, — объяснил Юсьер.

Слова возвращались эхом, потолок был низким, давил на голову, на полках слегка покоробившихся стеллажей темного дерева лежала пыль. Остро пахло чернилами и старой бумагой. Люси вздрогнула, услышав, как за спиной захлопнулась дверь, и закуталась поплотнее, придержала руками воротник куртки. И подумала: как было бы здорово оказаться сейчас под теплым душем, а потом в кровати — подальше от всех этих ужасов…

— Здесь можно найти документы, датированные тысяча девятьсот пятым годом, они у нас самые старые. Думаю, не нужно вам объяснять: то, что упокоилось на этих обветшавших страницах, весьма неприятно видеть, ведь психиатрия скрывает тут свои самые мрачные времена.

Шарко чувствовал удушье, ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы не потребовать немедленного возвращения наверх. Стеллажи стояли тесными рядами, на каждом — сотни, если не тысячи папок… Сколько никому не известных людей было подвергнуто в этой больнице электрошоку, лоботомии, скольких избивали и постоянно унижали здесь, среди гор? Когда Юсьер исчез в одном из проходов между стеллажами, Франк потихоньку схватился за руку Люси.

А доктор тем временем достал с полки папку с черной обложкой и вернулся к ним: