— У меня вот какая мысль появилась.
Не было ли то, что сделал Калинин, заказом, сброшенным со стороны Кума? Конечно, не напрямую — Кум с такой шушерой, как Гена Калинин, и разговаривать не будет, — а через посредников? Кто знает, а?
Ведь то, что говорили тебе, Женя, Тугрик и его бригадир Калинин, это же.., совершеннейший бред. Может, хотели — припугнуть?
— Да? Припугнуть? Как бы не так, Леонард Леонтьевич. Тогда не было бы Генычу смысла везти меня за город, не было бы смысла приплетать имена своей сестры и Славы Грицына…
— А может, Грицын… — начал было Вышедкевич, но я прервала его:
— Теория, милый друг, теория. Мы можем взять на карандашик, для подозрений, любого. Абсолютно любого из нашего окружения. К примеру, Бориса Оттобальдовича Бжезинского.
— Да эта скотина… — запальчиво воскликнул Эллер, но я спокойно продолжала:
— Или, допустим, Лешу Лукина и его жену даже. Что ходить далеко за примерами? Теоретически можно подозревать, скажем… Сережу Вышедкевича.
— В чем? — оторопело откликнулся тот.
— Да в чем угодно! Только начни упражняться в криминальной софистике, и можно доказать все на свете.
— Говорят, один античный мудрец, развлекаясь, доказывал своим ученикам, что дважды два равно пяти, — осторожно заметил Эллер.
— Ну вот пожалуйста. А ведь то, что происходит, отнюдь не дважды два. Только деньги, боюсь, придется вам найти, Леонард Леонтьевич. Или договориться с Кумом на отсрочку или списание долга. Потому что я, конечно, могу многое, но чтобы защитить от Куманова.., это, простите, слишком. Это вообще за пределами человеческих возможностей.
Леонард Леонтьевич поднял ко мне взмокшее лицо. Ко лбу прилипла влажная прядь седеющих волос. Глаза режиссера вдохновенно горели, словно ему только что пришел в голову блестящий поворот сюжета в снимаемом фильме. Но сказал Эллер совершенно иное:
— Вы правы, нужно искать деньги. И я этим займусь. А еще я хочу сказать вот что.
Вы можете на меня разозлиться, Женя, но я вам все равно скажу: будьте осторожны.
Именно вы. У меня интуиция.., творческая интуиция, и я чувствую: вам грозит опасность. Вы, конечно, можете сказать, что у вас вообще работа такая — опасная и что я вас нанимал как раз для того, чтобы вы были осторожны за себя и за того парня.., точнее, за ту девушку. За Алину. Но мне кажется.., мне кажется…
— Когда кажется, креститься надо, — вдруг чуть ли не злобно пробормотал Вышедкевич, чем-то, видимо, недовольный.
— Что же тебе кажется, милый Лео-Лео? — внедряя в свой голос мурлычущие обертоны Алины Эллер, проговорила я. — Только не расстраивай свою девочку.
Он не обратил внимания на мой демарш.
— Мне кажется, что нападение может повториться… В общем, берегитесь, Женя, чтобы не произошло непоправимое.
Я хотела было возразить Эллеру, но натолкнулась на его взгляд и увидела, как горят его глаза. Режиссер опять путал кино с действительностью. Наверное, внутри его уже отматывался клубок бурных событий, которых еще не было, но которые могли «родиться» в бурной фантазии маэстро.
Тогда я еще не знала, насколько Эллер прав.
— Это похоже.., ну.., как будто приснился кошмар, — сказал он. — А я часто переношу свои кошмары на съемочную площадку.
— Заметно, — снова заворчал Вышедкевич, — достаточно спросить массовку.
— Не бурчи, Сережа. Поехали?
— А куда мы поедем? — спросила я.
Эллер непринужденно улыбнулся, как будто не было этого жуткого разговора с Кумом и разглагольствований о дурных предчувствиях, не на пустом месте проросших, и коротко отозвался:
— Я думаю, к тебе.
— Ко мне?
— В смысле, не к твоей тетушке, Женя, а на квартиру Алины. Сегодня я останусь ночевать там.
* * *
Он вышел из квартиры, ощупывая в кармане пистолет. Наверно, он не пригодится сегодня. Ну что же, спешить некуда. Съемки проклятого эллеровского фильма продлятся еще около недели, если верить газетам.
Он плотно захлопнул за собой дверь и стал спускаться по ступенькам. Стены пульсировали, то отдаляясь, то приближаясь заново. Свежая темно-синяя краска, ободранная во многих местах, несмотря на то что дом был новым, казалась чешуей огромной рыбы. Он прикусил нижнюю губу, словно стараясь вырвать себя из предательского состояния, при котором ступеньки зыбко выскальзывали из-под ног. Возьми себя в руки!
Да возьми себя в руки, наконец!
Больше всего он проклинал в данный момент не тех людей, из-за кого он вошел в чужую — или почти чужую — квартиру и вынул из тайника пистолет, а неизвестного оболтуса, который повывинчивал почти все лампочки на лестничной клетке. Лифт, разумеется, был выключен на ночь, и потому он был вынужден нащупывать каждый шаг.
А в глазах плавали радужные пятна.
Людей быстро ломает оглушающее, полное несчастье. Теперь он знает это по себе.
А ведь еще месяц назад он мог переносить любые физические и моральные нагрузки.
Мог раскидать пять человек в считанные секунды. По чьему-нибудь капризу мог завязать узлом гвозди и показывать своеобразные силовые аттракционы — рвать колоду карт, например.
Он мог. Но почему же теперь появилась эта неумолчная, ни на секунду не прекращающаяся тихая боль? Она вошла, влилась в жилы и не желает уходить… Из-за нее хотелось рвать и метать, сойти с ума одним рывком, одним коротким, как выстрел, мгновением… Но нет, нельзя, не сейчас.
Она всегда звала его своим тихим бесом.
Наверное, прозвище родилось из поговорки про чертей в тихом омуте да из-за вечной его молчаливости. Тихий, тихий бес…
Он вышел из подъезда и направился к арке. Черный провал пространства ворочался с глухим болезненным шумом. Снежинки царапали воздух, оставляя длинные, с зазубринами, косые царапины…
Свет вспорол черное пространство арки.
Он смотрел стеклянными глазами, как во двор въезжает автомобиль. Синяя «Хендэ Соната».
Его как будто толкнули в грудь, хотя рядом никого не было, и даже ветер, скуля, стелился у ног тихого беса. Он шагнул назад, к стене дома, и услышал:
— Ты что мне подсунул во фляжке, Сережа? Почему у меня в глазах пляшут б-бесы?
— Ты, Леонтьич, сам виноват, — глухо прозвучал второй голос, и тихий бес вжался в стену, словно его приплющило могучим поршнем.
Они… Но что это? Проклятый Эллер снял новый дубль? Его жена осталась в Австрии, в полной и совершеннейшей безопасности, а он нашел себе новую бабу?
Кровавая пелена легла перед глазами.
Она пузырилась и корчилась, как будто кто-то рвал клочьями багровый театральный занавес.