Фандорин попробовал взбунтоваться:
– Не хочу «Паутинку», мотылёк и так уже никуда не денется! Давай лучше «Лисицу и барсука», как вчера!
– Страсть не терпит повторений и нуждается в передышке, – назидательно сказала Мидори.
– Моя не нуждается!
Она топнула ногой:
– Кто из нас учитель дзёдзюцу – ты или я?
– Одни учителя кругом. Никакой жизни нет, – пробурчал Эраст Петрович, капитулируя. – Ну хорошо. О каком таком прекрасном мы будет говорить всю ночь?
– Например, о поэзии. Какое поэтическое произведение ты любишь больше всего?
Вице-консул задумался, а Мидори поставила на столик кувшинчик сакэ и села скрестив ноги.
– Ну, не знаю… – протянул он. – Мне «Евгений Онегин» нравится. Сочинение русского поэта П-Пушкина.
– Прочти его мне! И переведи.
Она положила локти на колени, приготовилась слушать.
– Но я его наизусть не помню. Там несколько тысяч строк.
– Как можно любить стихотворение, в котором несколько тысяч строк? И зачем так много? Когда поэт сочиняет длинно, это значит, что ему нечего сказать.
Обидевшись за гения русской поэзии, Фандорин иронически спросил:
– А сколько строчек в твоём любимом стихотворении?
– Три, – ответил она серьёзно. – Больше всего я люблю трехстишья, хокку. В них сказано так мало и в то же время так много. Каждое слово на своём месте, и ни одного лишнего. Я уверена, что бодхисатвы говорят между собой одними хокку.
– Прочти, – попросил заинтригованный Эраст Петрович. – Пожалуйста, прочти.
Она полуприкрыла глаза и нараспев продекламировала:
Мой ловец стрекоз,
О, как же далеко ты
Нынче забежал…
– Красиво, – признал Фандорин. – Только я ничего не понял. Какой ловец стрекоз? Куда он забежал? И зачем?
Мидори открыла глаза, мечтательно повторила:
– Доко мадэ итта яра… Как прекрасно! Чтобы до конца понять хокку, нужно обладать особенным чутьём или сокровенным знанием. Если бы ты знал, что великая поэтесса Тиё написала это стихотворение на смерть своего маленького сына, ты не смотрел бы на меня с такой снисходительностью, верно?
Он замолчал, потрясённый глубиной силы и чувства, внезапно открывшейся в трех простых, будничных строках.
– Хокку подобно телесной оболочке, в которой заключена невидимая, неуловимая душа. Тайна спрятана в тесном пространстве между пятью слогами первой строки (она называется ками-но-ку) и семью слогами второй строки (она называется нака-но-ку), а потом меж семью слогами нака-но-ку и пятью слогами последней, третьей строки (она называется симо-но-ку). Как бы тебе объяснить, чтобы ты понял? – Лицо Мидори осветилось лукавой улыбкой. – Сейчас попробую. Хорошее хокку похоже на силуэт прекрасной женщины или на искусно обнажённую часть её тела. Контур, деталь волнуют куда больше, чем целое.
– А я предпочитаю целое, – заявил Фандорин, положив руку ей на колено.
– Это потому что ты мальчишка и дикарь. – Веер больно шлёпнул его по пальцам. – Человеку утончённому достаточно увидеть краешек Красоты, и его воображение вмиг дорисует остальное, да ещё многократно улучшит его.
– Между прочим, это из Пушкина, – проворчал титулярный советник, дуя на ушибленные пальцы. – А твоё любимое стихотворение, хоть и красивое, но очень уж грустное.
– Настоящая красота всегда грустная.
Эраст Петрович удивился:
– Неужели?
– Есть две красоты: красота радости и красота печали. Вы, люди Запада, предпочитаете первую, мы – вторую. Потому что красота радости недолговечна, как полет бабочки. А красота печального прочнее камня. Кто помнит о миллионах счастливых влюблённых, что мирно прожили свою жизнь, состарились и умерли? А о трагической любви сочиняют пьесы, которые живут столетия. Давай выпьем, а потом будем разговаривать о Красоте.
Но поговорить о Красоте им было не суждено.
Эраст Петрович поднял чарку и сказал: «Я пью за красоту радости». «А я японка и пью за красоту печали», – ответила Мидори и выпила, он же не успел.
Ночь разорвал бешеный крик: «ЦУМЭ-Э-Э!!!». Откликом ему был рёв, исторгнутый множеством глоток.
Рука Фандорина дрогнула, сакэ пролилось на татами.
Дрогнула рука,
Вино пролилось на стол.
Злая примета.
Редко, но бывает, что встретится женщина, которая сильнее тебя. Тут так: не пыжиться, не выпячивать грудь, а наоборот – прикинуться слабым, беззащитным. Сильные женщины от этого тают. Сами всё сделают, только не мешай.
В деревне проклятых синоби имелся всего один предмет, представляющий интерес для ценителя женственности, – семнадцатилетняя Эцуко. Конечно, не красавица, но, как говорится, на болоте и жаба принцесса. Прочее женское население Какусимуры [45] (название для деревни Маса изобрёл сам, потому что синоби её никак не называли) состояло из старой ведьмы Нэко-тян (тоже ещё кошечка! [46] ), беременной жены рябого Гохэя, одноглазой Саэ и пятидесятилетней Тампопо. Две сопливые девчонки, девяти и одиннадцати лет, не в счёт.
Первый день Маса к намеченной добыче не приближался – поглядывал издалека, составлял план действий. Девушка была славная, вызывающая интерес. Работящая, ловкая, певунья. Ну и вообще любопытно – как оно там у итиноку, женщин-ниндзя, всё устроено. Если она может в прыжке три раза перевернуться или взбежать по стене на крышу (он сам видел), то какие же фокусы выделывает в минуты страсти! Будет что вспомнить, о чем людям рассказать.
Сначала, конечно, следовало выяснить, не принадлежит ли она кому-нибудь из мужчин. Не хватало ещё навлечь на себя гнев одного из этих дьяволов.
Маса посидел часок на кухне у Кошечки, похвалил её рисовые колобки и всё что надо разузнал. Жених имеется, звать его Рюдзо, очень хороший мальчик, но уже год как учится за границей.
Вот и пускай учится.
Теперь можно было браться за дело.