— Про певца?
— Нет, про издателя. Такой был контркультурщик, издавал всякую муть. Акционист крутой, все время устраивал акции, что-то с Ренатой, что-то с Охлой, уже не помню. Человек из проклятых девяностых. И он, естественно, изменял сознание. Так он однажды чего-то такого выпил, что сознание покинуло его абсолютно. Приглашали экстрасенсов, всяко разно — нет, говорят, личность стерта как таковая. Он был нормальный, абсолютно, в том смысле, что ходил, и под себя, и вообще, иногда вставал по какому-то позыву, потом ложился, что-то ел, когда давали, — друзья к нему приходили, пальцами там щелкали, Слава, Слава, это типа мы, — но мозги атрофировались полностью, начисто. Понять, что он такого пил, оказалось нельзя, потому что он это пил один, но я думаю, что это же не в результате чего-то одного случилось. Это он по сумме так себя довел. Мне Попов рассказывал, он его снял и акцию сделал. Чтобы сбросились как-то на содействие, потому что родители его забрали из больницы, ему построили такой загончик, и он там ходил. А Попов это все снял, он мне хотел показать, но я отказался. На фиг мне грузиться, как он там ходит с загадочным выражением лица. И подавляющая часть населения, Серый, живет именно так, и никому не хуже. Просто некоторым казалось, что если не будет никакой идеи, то не будет списков ради идеи. А теперь оказалось, что идеи нет, а список есть. Но только если раньше вас бы всех чик-чирик или, наоборот, в наградной отдел, — то теперь вас сначала чик-чирик, потом в наградной отдел, потом паек, потом опять чик-чирик, потом диспансеризация и так далее. Фу, устал я от тебя, Серый.
Он действительно устал, его голая голова вспотела, и Свиридову стало его жалко. Он испугался, что Рома сейчас расслабится, окончательно увянет и останется ночевать, но он плохо знал Гаранина. Гаранин был, во-первых, неглуп, а во-вторых, у него был мощный резерв.
— Короче, я пойду, Серый, — сказал он спокойно и трезво, словно весь предыдущий горячечный бред был придуман и произнесен исключительно для того, чтобы Свиридову легче было воспринять открывшуюся истину. — Я пойду, а ты там как хочешь, расскажи всем или никому не говори, потому что это уже не принципиально. А что с вами будет, я, Серый, понятия не имею. Малинин помер потом, а про вас и про нас ничего не известно. Но если тебя интересует мое мнение, кем лучше быть в настоящий момент — всадником без головы или вот пучочком цветочков, который попался этому всаднику, — то и на этот вопрос, Серый, у меня нет однозначного ответа, будь здоров.
Свиридов чувствовал, что надо еще о чем-то спросить, что сейчас, может быть, Рома выболтает самое главное, — но просить его о содействии в случае чего он стеснялся (Гаранин и так наверняка сделал больше, чем мог), а ситуация была ему ясна и дополнительных расспросов не требовала.
— Слушай, Ром, — спросил он наконец, когда Гаранин уже вышел в прихожую, — а если вдруг окажется, что это не тот список, а? Что это все-таки по другому признаку? Мало ли, обнаружится вдруг среди наших человек, который не видел твою картину?
— И что? — спросил Рома.
— Как — что? Что тогда-то?
— Серый, — сказал Рома и посмотрел на Свиридова с искренним состраданием, наморщив огромный лоб и выкатив карие глаза. — Как же ты не понял-то ничего, Серый, я же так перед тобой распинался. Я тебе сказал все, что можно, и даже часть того, что нельзя. А ты так и не въехал никуда, Серый. Как по-твоему, почему я тебе все это рассказал, хотя не имел особенного права?
— Чтобы я не наломал дров, наверное, — сказал Свиридов без особой уверенности.
— По хрену мне твои дрова. Я тебе это сказал, потому что это совершенно уже неважно, Серый. Это уже настолько же без разницы, как и причина, по которой Слава Малинин иногда вставал, а иногда садился. Ты понял? Теперь уже совершенно насрать, какой это список. И никто уже ничего не может сделать, потому что данная система неуправляема в принципе. Она может только составлять списки и поступать с ними как получится. И ни я, ни кто-либо другой изменить эту ситуацию не в состоянии. Но если я тебе лично смогу быть полезен, то само собой. Хотя, честно тебе сказать, вряд ли я смогу тебе быть полезен, как и вообще кому бы то ни было. Будь.
Некоторое время после его ухода Свиридов молча сидел на кухне, а потом ринулся к телефону.
— Андрей, — сказал он Волошину. — Извините, что поздно, но это действительно срочно.
13
— Ну да, и вы купились, естественно, — сказал Волошин, когда Свиридов в ночном «Сим-Симе» на Краснопресненской вывалил ему Ромину версию.
— Что значит — купился? По-моему, все так и есть. Какие еще могут быть варианты?
— Ну да, ну да. Член Общественной палаты приезжает к вам ночью, вбрасывает вброс, сливает слив, и вы с готовностью бежите распространять. Честное слово, я про вас лучше думал.
Свиридов ждал какой угодно реакции, но не этой.
— То есть… — Он все еще не мог прийти в себя, все-таки потрясений на одну ночь вышло многовато. — Вы хотите сказать, что он меня дурачил?!
— Разумеется! — воскликнул Волошин. — И судя по тому, что вы повелись, — дурачил очень успешно! Хотя лично я не понимаю, как можно повестись на такую простую клюкву.
— Слушайте, — не успокаивался Свиридов. — Но это же… Это все объясняет! И то, что мне тогда показалось, будто я уже мельком видел вас всех…
— Это как раз ничего не объясняет. Мне тоже с определенного возраста кажется, что я всех уже где-то видел. Вам двадцать восемь, первый кризис, мерещится, что все уже было.
— Но ведь мы все, все там были! На премьере!
— Далеко не факт. Были вы, был я, было, допустим, еще двадцать человек из двухсот. Кстати, всего списка мы не знаем и вряд ли узнаем. Но даже если допустить, что все двести были приглашены на премьеру «Команды», — вам не приходит в голову, почему они там оказались?
— Ну? Почему?
— Потому что потом объяснить все этой версией будет очень просто. Разослали пригласительные, все туда ломанулись — как же, престижное мероприятие… Но почему разослали именно им — это вам неинтересно?
— Андрей! — возмутился Свиридов. — Но ведь там випы сидели только в партере! А в списке — случайные люди, те, кто купили билеты на первый показ!
— Тоже не факт. Проведите проверку, расспросите весь список, тогда можно разговаривать. А пока это либо его личный пьяный бред, потому что его пробило на маньку величку от собственного взлета, либо версия прикрытия.
Волошину уже так нравилось чувствовать себя в списке, составленном по неясному критерию, что любое рациональное объяснение его не устраивало категорически. Разубеждать его было бесполезно. Даже если бы весь списочный состав поголовно представил ему билеты на премьерный показ «Компании», он выдумал бы версию, объяснявшую попадание всего списка на этот сеанс: вызвали же их всех на встречу с ветеранами ГБ, значит, в каждом отдельном случае подсуетились и тут.
— Это у вас манька величка, а не у него. Будет сейчас ГБ вам прицельно организовывать попадание двухсот человек на один фильм…