Он был уверен, что никто не ответит, но в следующую секунду на другом конце провода раздался голос яркого полуденного часа.
– Hola?
– Фло?
Последовало долгое молчание, во время которого Дойл услышал смутное эхо других разговоров, возможно других любовников, разделенных расстоянием и обстоятельствами.
– Пожалуйста, не вешай трубку, – удалось выговорить ему. – Я просто хочу поговорить с тобой минуту.
Еще одна долгая пауза, которую Дойл принял за согласие. Тысячи вопросов проносились в его голове, и он ухватился за первый попавшийся.
– Как Пабло?
– Он в порядке, – ответила Фло ровным голосом. – Он уже месяц с папой и мамой в Эсихе.
– А-а, в Эсихе, – сказал Дойл, вспомнив старый особняк с осыпающейся штукатуркой, с пыльной, ни разу не опробованной ареной для боя быков во дворе и несколькими акрами виноградника на фоне пустынных, скалистых холмов, ведущих к горам, тронутым снегом. Сурово, но очень красиво.
– Так что тебе нужно? – вдруг сказала Фло. Ее голос был жестким.
Дойл колебался.
– Я хочу видеть Пабло. – Потом он добавил: – И я хочу видеть тебя.
– Это не обсуждается.
– Что именно?
– Если ты хочешь видеть Пабло, езжай в Эсиху и спроси у папы, – сказала она.
– Я в Америке, – сказал Дойл, – в Вассатиге. Я вернулся домой.
– Хорошо. Ты привязан к этим местам, – сказала Фло. – Вы, американцы, все такие… – она замолчала, пытаясь найти подходящее слово, и нашла его во французском: – …louche. – Что означало «подлые бездельники».
– Спасибо, – ответил Дойл. – Ты встречаешься с кем-нибудь?
– Не твое собачье дело, – сказала Фло, и он представил, как она в ярости вскидывает голову и длинные темные пряди ее волос блестят в белом свете кухни. – Я даже не буду задавать тебе такой глупый вопрос, потому что знаю ответ – si?
– Вовсе нет, – солгал Дойл без колебаний, даже не задумавшись. – Ни с кем, с тех пор, как уехал из Испании.
Фло издала резкий негромкий смешок.
– Ты уехал из Испании, чтобы жить с двадцатилетней французской шлюшкой в Париже, не помнишь? А теперь ты говоришь, что не спишь с ней?
– Я имел в виду, кроме Брижит, – поправился Дойл. – Да и связь с ней совершенно ничего не значила. Она не продлилась и месяца. Я буду предельно откровенным, Фло, я бросил ее, потому что не мог перестать думать о тебе, это отравляло все. Потом умер дядя Бак, и мне пришлось вернуться домой, чтобы разобраться с делами.
– Мне очень жаль, – сказала Фло, ее голос немного смягчился. – Я знаю, ты любил его.
– Но, кроме Брижит, действительно никого не было, – настаивал Дойл, – потому что… – он глубоко вдохнул, – я люблю тебя. Я правда тебя люблю. Я думаю о тебе каждый день, о тебе и Пабло. – По крайней мере, это не было ложью.
Снова последовала долгая пауза и, кажется, слабый звук всхлипываний.
– И ты смеешь говорить это мне? – Голос Фло звучал взволнованно. – Ты любишь меня, да? Только меня? Нет, ты лжешь! Ты любишь всех женщин – и ни одну, как Дон Жуан.
– Нет, – сказал Дойл. – Нет, нет, нет, нет. Только тебя.
За этим последовало напряженное молчание, потом он услышал, теперь уже точно, как она всхлипывает.
– Я остановила развод, – наконец сказала она.
– Что? – Дойл до боли сжал трубку.
– Остановила развод, – повторила она. – Я не подписала бумаги.
– Почему?
– Не знаю.
Дойл ожидал большего, хотя внутренне понимал, что это была бы нечестная победа. Не дождавшись продолжения, он заговорил сам, чтобы заполнить тишину.
– Послушай меня, Фло, – сказал он. – Я вернулся домой, где все изменилось, стало другим, у меня некоторое время были неприятности, кое-какие серьезные неприятности, да, но сейчас все позади. Я восстановил площадку для гольфа, и сегодня состоялось большое открытие, и похоже, что она даже принесет кое-какие деньги, и я дома, я на самом деле дома, после двадцати лет скитаний. И я хочу, чтобы Пабло просто приехал, чтобы посмотреть, как здесь по-настоящему красиво. И может быть, очень осторожно, очень медленно, ты и я, мы сможем начать все сначала, или, по крайней мере, попытаемся. Что скажешь? Приезжайте осенью, в сентябре. Здесь чудесно осенью.
– Я никогда не выйду снова замуж, – сказала Фло. Она не слышала ни единого его слова. – Я подумываю о том, чтобы уйти в монастырь, оставить Пабло на воспитание папы и мамы и стать монахиней. Я уже разговаривала с матерью настоятельницей об этом. Возможно, это получится, – сказала она. – Но это сложно для замужней женщины с ребенком. В следующем месяце мне будет позволено переговорить с епископом, но я должна солгать ему и сказать, что ты часто насиловал меня против моей воли и что в глазах Бога этот брак не являлся браком, что ты заставлял меня оскорблять церковь и такое прочее.
– Ты серьезно?
– Может быть, – сказала Фло, всхлипывая.
– Но ведь они же не берут замужних женщин, не так ли?
– Может быть, и нет, – ответила Фло. Потом она сказала: – Теперь я должна идти, я устала. Я теперь плохо сплю.
– Можно позвонить тебе снова? – спросил Дойл, но она повесила трубку, а он так и остался стоять, голый, с трубкой в руке, разрываясь между отчаянием и надеждой.
Он впервые поговорил с женой за целый год. Он тяжело опустился на морозильник, слегка оглушенный разговором. Металл холодил его голый зад. Он думал о жене, думал о Пабло, о том, как привезет их обоих сюда, на «Пиратский остров». Он бы научил их играть в веселый гольф, есть крабов, ловить волну на доске во время прилива, который был напористым и бурным, не то что на Средиземноморье, в Малаге. И они бы увидели, как здесь прекрасно, когда на болотах расцветают темно-красные лобелии. Как красив огромный, лохматый, серый океан, накатывающийся и отступающий от берега, и поросшие травой дюны за поворотом, и забытые бухты, и необитаемые островки, выросшие из нанесенного на отмели песка, и королевская макрель, выпрыгивающая из воды на солнце, чтобы схватить приманку у борта «Вождя Похатана». Да, Фло придется долго убеждать, мягко, спокойно уговаривать, но он мог бы сделать это, он мог бы привезти их сюда, если не этой осенью, то следующей, и все стало бы хорошо.
В этих приятных размышлениях Тим Дойл вытащил из бельевого шкафа у лестницы легкое покрывало и завернулся в него, потом вышел на веранду, сел на качели и принялся смотреть, как луна погружается за горизонт и звезды тускнеют на небе. Он совершенно не думал о женщине, которая, уже беременная, лежала наверху в комнате его дяди, на дядиной кровати. Потом он провалился в сон, согретый приятным ощущением, что все долги заплачены и теперь надо ждать только хорошего. Но как только он уснул, где-то вдали загромыхало, и небо на западе раскололось от молний.