— Я не китаец, я японец. Поняр?
И дальше за собой потащил.
Надо же! Вроде китаец ли, японец — один хрен рожа косоглазая, а тоже вот различают между собой, обижаются.
— Дяденька японец, — поправился Сенька. — Устал я что-то, нет больше моей мочи.
И хотел на пол сесть, вроде как в изнеможение впал, но Маса этот кулаком погрозил, убедительно, и Сенька умолк, смирился с судьбой.
У входа в Синюхинскую квартеру стоял сам Будочник: прямой, высокий, как Иван Великий, руки сзади сцеплены. И лампа на полу горела, керосиновая.
— Будников? — удивился барин. — Вы всё на Хитровке? Надо же!
А Будочник ещё больше поразился. Уставился на франта, глазами замигал.
— Эраст Петрович, — говорит. — Ваше высокородие! — И руки по швам вытянул. — А сказывали, вы сменили расейское местопроживание на заграничное?
— Сменил, сменил. Но наведываюсь иногда в родной город, п-приватным образом. Вы как тут, Будников, пошаливаете, как прежде, или остепенились? Ох, не добрался я до вас, не успел.
Будочник улыбнулся, но не широко, а чуть-чуть, деликатно.
— Годы у меня не те, чтоб шалить. О старости подумать пора. И о душе.
Вот те на! Господин-то этот, оказывается, не просто так — сам Будочник перед ним навытяжку. Никогда Сенька не видывал, чтобы Иван Федотыч перед кем-нибудь этак тянулся, хоть бы даже перед самим приставом.
Покосился Будочник на Сеньку, косматые брови сдвинул.
— А этот что? — спрашивает. — Или напакостил вам чем? Только скажите — я его в труху разотру.
Тот, который Эраст Петрович, сказал:
— Ничего, мы уже решили наш к-конфликт. Правда, Сеня? — Скорик закивал, но интересный барин смотрел не на него, а на дверь. — Что тут у вас случилось?
— Так что уголовно-криминальное зверство, каких даже на Хитровке не видывали, — мрачно доложил Будочник. — Каляку одного со всем семейством вырезали, да ещё изуверским манером. А вам, Эраст Петрович, лучше бы уходить отседова. Про вас ещё вон когда велено было: кто из полициантов увидит, сразу по начальству доносить. Неровен час пристав с господином следователем застанут… Уж пора им прибыть.
Ишь ты, соображал Сенька, а человек-то этот, похоже из деловых, да не обыкновенный, а какой-то разособенный, против которого московские — сявки драные. Ну, попутал лукавый у этакого фартового принца-генерала памятную вещь утырить! Вот оно, сиротское счастье.
А Будочник ещё сказал:
— Приставом у нас теперича Иннокентий Романыч Солнцев, которого вы под суд хотели. Оченно на обиду памятны.
Если он мог самого пристава под суд упечь, то, выходит, не фартовый? Сенька вовсе запутался.
Эраст Петрович предупреждения нисколько не напугался.
— Ничего, Будников. Бог не выдаст, свинья не съест. Да мы быстренько, одним г-глазком.
Будочник не стал больше перечить, посторонился:
— Если свистну — выходите скорей, не подводите.
Хотел Сенька снаружи остаться, но чёртов японец Маса не дозволил, хоть бы даже под Будочниковым присмотром.
Сказал:
— Отень сюстрый. И бегаесь быстро.
Как внутрь вошли, Сенька на покойников смотреть не захотел (будет, налюбовался уже), стал глядеть на потолок.
В комнате теперь светлее было, чем раньше — на столе лампа горела, тоже керосиновая, как в колидоре.
Эраст Петрович ходил по комнате, нагибался, чем-то позвякивал. Кажется, и мертвяков ворочал, за рожи зачем-то трогал, но Скорик нарочно отворачивался, чтобы этого непотребства не наблюдать.
И японец тоже рыскал чего-то, сам по себе. Сеньку за собой таскал. Тоже и над трупаками нагибался, бормотал по-своему.
Минут пять это длилось.
От запаха убоины Сеньку малость мутило. И ещё навозом тоже несло — должно, из располосованных брюх.
— Что думаешь? — спросил Эраст Петрович своего японца.
Тот ответил непонятно, не по-нашему.
— Ты полагаешь, маниак? — Барин-фартовый раздумчиво потёр подбородок. — Основания?
Тут японец снова по-русски заговорил:
— Убийство дза дзеньги искрютяетца. Эта семья быра софусем нисяя. Это радз. Сумаседсяя дзестокость — дазе маренкького марьсика не подзярер. Это два. Есё градза. Вы сами говорири, господзин, сьто придзнак маниакарьного убийства — ритуар. Затем градза выкарывачь? Ясно — сумаседсий ритуар. Это три. Маниак убир, тотьно. Как тогда Дзекоратор.
Скорик не знал, кто такие Маниак и Дзекоратор (по фамилии судить — жиды или немцы), да и вообще мало что понял, однако видно было, что японец своей речью шибко горд.
Только барина, похоже, не убедил.
Тот присел на корточки возле кровати, где лежал Синюхин, стал шарить у покойника в карманах. А ещё приличный господин! Хотя кто его знает, кто он на самом деле. Сенька стал на иконку смотреть, что в углу висела. Подумал: видел ведь Спаситель, как Очко каляку уродовал, и не спас, не заступился. А потом вспомнил, как валет в иконы ножиком швырялся, тож прямо в глаза, и вздохнул: хорошо ещё, святому образу не выколол. У, нелюдь.
— Это что у нас? — раздался голос Эраста Петровича.
Не утерпел Сенька, высунулся из-за Масиного плеча.
На ладони у барина лежала чешуйка, точь-в-точь такая же, как у Сеньки в кармане.
— Кто знает, что это такое? — обернулся Эраст Петрович. — Маса? Или, может, вы, Скориков?
Маса покачал головой. Сенька пожал плечами, да ещё глаза нарочно выпучил: отродясь не видывал этакой диковины. Даже ещё вслух сказал:
— Почём мне знать?
Барин на него посмотрел.
— Ну-ну, — говорит. — Это копейка семнадцатого столетия, отчеканена при царе Алексее. Откуда она взялась у нищего, спившегося каляки?
Услышав про копейку, Скорик приуныл. Ничего себе “большущее сокровище”! Пригоршня копеек, и те царя Гороха.
Дверь из колидора приотворилась. Просунулся Будочник:
— Ваше высокородие, идут!
Эраст Петрович положил чешуйку на кровать, чтоб было видно.
— Всё-всё, уходим.
— Вон туда ступайте, чтоб с приставом не сойтись, — показал Будочник. — К Татарскому кабаку попадёте.