Взяла молчаливого, будто заробевшего господина Неймлеса за руку, потянула за собой. Тот шагнул на одну ступеньку, на другую.
Скорик тоже потянулся следом. Что-то сейчас будет!
А Смерть на него как шикнет:
— Уйди ты Бога ради! Житья от тебя нет!
И дверью перед самым носом — хлоп! Сенька от такой лютой несправедливости прямо обмер. А из-за двери донёсся странный звук, словно столкнулось что-то, потом шорох и ещё вроде как всхлипы или, может, стоны. Никаких слов сказано не было — он бы услышал, потому что припал к замочной скважине ухом.
Когда же уразумел, что у них там происходит, из глаз сами собой потекли слезы.
Шмякнул Сенька фонарём о тротуар, сел на корточки и закрыл уши руками. Ещё и глаза зажмурил, чтоб не слышать и не видеть этот поганый мир, жизнь эту сучью, где одним всё, а другим шиш на палочке. И Бога никакого нет, если допускает такое над человеком измывательство. А если и есть, то лучше бы такого Бога вовсе не было!
Только не долго убивался-богохульничал, не долее минуты.
Вдруг дверь распахнулась, и на крыльцо вылетел Эраст Петрович, будто его в спину выпихнули.
Галстук у инженера был стянут набок, пуговицы на рубашке расстёгнуты, лик же господина Неймлеса заслуживал особенного описания, поскольку ничего подобного на этом хладнокровном лице Сенька никогда раньше не наблюдал и даже не предполагал, что такое возможно: ресницы ошеломлённо прыгают, на глаза свесилась чёрная прядь, а рот разинут в совершенной растерянности.
Эраст Петрович обернулся, воскликнул:
— Но… В чем дело?!
Дверь захлопнулась, да погромче, чем давеча перед Сенькиным носом. Из-за неё донеслись глухие рыдания.
— Откройте! — закричал инженер и хотел толкнуть створку, но отдёрнул руки, как от раскалённого железа. — Я не хочу навязываться, но… Я не понимаю! Послушайте… — И вполголоса. — Господи, д-даже по имени её не назовёшь! Объясните, что я сделал не так!
Непреклонно лязгнул засов.
Сенька смотрел и не верил глазам. Есть Бог-то, есть! Вот оно, истинное Чудо об Услышанном Молении!
Каково горчички-то отведать, а, красавец невозможный?
— Эраст Петрович, — спросил Скорик умильнейшим голосом, — прикажете передачу на реверс поставить?
— Пошёл к черту!!! — взревел утративший всегдашнюю учтивость инженер.
А Сенька нисколько не обиделся.
Утром его растолкал Маса. Весь грязный, потом от него несёт, и глазки красные, будто всю ночь не спал, а кирпичи грузил.
— Чего это вы, сенсей? — удивился Сенька. — С любовного свидания, да? У Федоры Никитишны были или новую какую завели?
Вроде был вопрос как вопрос, для мужского самолюбия даже лестный, однако японец отчего-то рассерчал.
— Гдзе нада, там и быр! Вставай, бездерьник, пордень удзе!
И ещё замахнулся, басурман. А сам вежливости учит!
Дальше хуже пошло. Усадил сонного человека на стул, намазал щеки мылом.
— Э, э! — заорал Сенька, увидев в руке сенсея бритву. — Не трожь! У меня борода отрастает.
— Господзин приказар, — коротко ответил Маса, левой рукой обхватил сироту за плечи, чтоб не трепыхался, а правой враз сбрил не только все пятьдесят четыре бородяных волоска, но и усы.
Сенька от страха обрезаться не шевелился. Японец же, соскребая из-под носа последние остатки зарождающейся мужской красы, ворчал: “Очень честно. Кому гурять, а кому горб ромать”. К чему это он, какой такой горб ломать, Скорик не понял, но спрашивать не стал. Вообще решил, что за такое беспардонное над собой насилие с косоглазым нехристем никогда больше разговаривать не станет. Сделает ему бойкот, как в английском парламенте.
Но глумление над Сенькиной личностью ещё только начиналось. После бритья он был препровождён в кабинет к Эрасту Петровичу. Инженера там не оказалось. Вместо него перед трюмо сидел старый жид в ермолке и лапсердаке, любовался на свою носатую физиономию да расчёсывал брови, и без того жуть какие косматые.
— Побрил? — спросил старик голосом господина Неймлеса. — Отлично. Я уже почти з-закончил. Сядь сюда, Сеня.
Узнать Эраста Петровича в этом обличье было невозможно. Даже кожа на шее и руках у него сделалась морщинистая, жёлтая, в тёмных стариковских пятнах. От восторга Сенька даже про бойкот забыл, схватил сенсея за руку:
— Ух здорово! А меня сделайте цыганом, ладно?
— Цыгане нам сегодня без надобности, — сказал инженер, встав за спиной у Скорика и начал втирать ему в макушку какое-то масло, от которого волосы сразу прилипли к голове и залопушились уши.
— Прибавим веснушек, — велел Эраст Петрович японцу.
Тот протянул господину маленькую баночку. Несколько плавных втирающих движений, и у Скорика вся физия законопатилась.
— П-парик номер четырнадцать.
Маса подал что-то вроде красной мочалки, которая, оказавшись на Сенькиной голове, превратилась в рыжие патлы, свисавшие на висках двумя сосульками. Инженер щекотно провёл кисточкой по бровям и ресницам — те тоже порыжели.
— Что делать со славянским носом? — задумчиво спросил сам себя господин Неймлес. — Насадку? П-пожалуй.
Прилепил на переносицу кусочек липкого воска, мазнул сверху краской телесного цвета, рассыпал конопушек. Носище вышел — заглядение.
— Зачем это всё? — весело спросил Сенька, любуясь на себя.
— Ты теперь будешь еврейский мальчик Мотя, — ответил Эраст Петрович и нахлобучил Сеньке на голову ермолку навроде своей. — Соответствующий наряд тебе даст Маса.
— Не буду я жидёнком! — возмутился Сенька, только теперь сообразив, что рыжие сосульки — это жидовские пейсы. — Не желаю!
— П-почему?
— Да не люблю я их! Ненавижу ихние рожи крючконосые! В смысле — лица!
— А какие лица любишь? — поинтересовался инженер. — Курносые? То есть, если русский человек, то ты за одно это его сразу обожаешь?
— Ну, это, конечно, смотря какого.