Хотя некоторые посылки Морталиса были бездоказательны, а рассуждения схоластичны, что, впрочем, было свойственно скорее не ему, а школе, его выпустившей, – публикой воспринимались его слова с немалым любопытством, причем каждый, кто сумел уразуметь смысл сказанного, здесь же задумывался над своим именем и над влиянием оного на его судьбу.
Также и к Месяцу Морталис подкатывал пробные шары, нащупывал слабину – то об одном заговаривал, то припоминал другое. Но Месяц и сам был дока порасспросить о том о сем нового человека; поэтому разговор их очень скоро устремился в русло, одним бережком которого оказалось прошлое Морталиса, а другим – его ближайшее будущее…
Происходил Морталис из семьи человека, который до Реформации был католическим священником. Претерпев от церковных преобразований много бед и едва сохранив голову, Морталис-старший оставил сан, обзавелся семьей и народил с женой Кристиной пятерых детей – по одному через каждые два года. Проспер был пятым. Однако обеспечить семью надежным куском хлеба отец Морталис не смог, так как не имел в руках даже самого простого ремесла, и он влачил невеселое существование от одного случайного заработка к другому. Отец Морталис ничего не умел делать, не имел ни связей, ни покровителей и не шел ни к кому в ученики, так как был уже сед. Он пробовал однажды завести частную датскую школу, однако бюргеры не доверили ему своих детей, опасаясь, как бы он не привил им любовь к Риму и чувство почитания к папству. Отец Морталис, не умея никак выкарабкаться из бедности и неудач, опускался все ниже – болото нищеты засасывало его. Время от времени старый Морталис прикладывался к винцу, и, поправив с помощью сего благословенного зелья настроение, он ставил перед собой видавшую виды деревянную кружку и читал ей бесконечные душеспасительные проповеди, в которых был когда-то непревзойденным мастером. Протрезвившись, он страдал от изжоги и чувства вины перед детьми за неудавшуюся собственную жизнь и жестоко, не гнушаясь весьма «сильных» словечек, ругал Реформацию и «ублюдка Лютера, затеявшего всю эту дрянь, не принесшую пользы никому, кроме тех, кто запустил свою алчную руку в сокровищницу церкви». Так высказавшись, отец Морталис рассаживал своих детей рядком и обучал их латыни, ибо считал, что на каком бы языке ни велся церковный обряд, а знание латыни – классического языка науки, искусства, права и деловых бумаг – никому в жизни не повредит. Однако эти трудные похмельные занятия не давали детям Морталиса твердых знаний. И они, выбежав на улицу, быстро забывали все, чему только что научились, – им улица была лучшим учителем, и наукой, и развлечением, и кормушкой. Жена Кристина, не выдержав тягот и унижений нищенской жизни, надорвалась умом, и ее поместили в дом призрения. Отец Морталис после этого оставил пьянство и определил своего младшенького, Проспера, в латинскую школу и даже сумел обеспечить его обучение от начала до конца. Когда Проспер, закончив школу, сказал о том отцу, старый Морталис очень обрадовался и возблагодарил Господа в длинной витиеватой речи, которую произнес по-латыни. Присутствующий при этом Проспер совершил оплошность – он четырежды прерывал речь отца, указывая на допущенные им ошибки. Довольный этим, старик Морталис прослезился, благословил сына, словно был еще в сане, и… указал ему на порог. Сам же достал из шкафа бутылку – никто не оспорит, что Bacchus силен.
Юный Проспер, вкусивший от благ образования и выучившийся использовать по назначению свой главный instrumentum – голову, без особых трудностей зарабатывал собственный далер уличным писарем – кормился, составляя письма, прошения и еще множество самых разнообразных бумаг на латинском, датском и немецком языках. Однако достигнутого Просперу всегда казалось недостаточно, и он решил продолжить научные занятия уже в университете города Копенгагена. Так он занялся изучением философии, очень важной, но мало почитаемой в Дании науки, а после нее и теологии. Усердие Морталиса и любопытство его были так велики, что увлекали его и к ознакомлению с другими предметами – с римским правом, медициной, – и не остались незамеченными со стороны профессоров. Морталис даже почувствовал благосклонность к себе некоторых из них, что было немаловажно, поскольку вместе с благосклонностью он обрел необходимую свободу передвижения по аудиториям и часто бывал там, куда других попросту не допустили бы. Подрабатывал Морталис, как и прежде, писарем; случалось, давал уроки письма и латыни детям господ; также не гнушался неблагородной работой истопника, грузчика или разносчика товаров. Так что в конечном итоге ему хватало не только на хлеб и воду, но и на масло, мясо, рыбу, ежедневную кружку пива, а также на бумагу и некоторые книги. Учились с Проспером и другие, кто нуждался и подрабатывал, однако они не имели того неунывающего нрава, что был у него, и той неутомимости, что позволяла ему и с утра, и после обеденной трапезы, и к вечеру выполнять одинаково тяжелую работу, а иногда и не спать ночами. Несмотря на этот напряженный образ жизни, юный Морталис находил еще время для вольного чтения греческих и латинских авторов, а также поэтов Италии, Германии, Франции. Познав через поэзию любовь умом, он вскоре познал ее и сердцем, но – вечная история, увы! – он был бедняк, а сердце бедняка, прежде, чем раскрывать для кого-нибудь свои врата, обязано советоваться с кошельком. И кошелек дал ему мудрый совет: не ищи звезд под ногами, люби лишь то, что тебе доступно. Вняв этому совету, Проспер Морталис замкнул свое сердце и принялся любить доступных ему женщин. И хотя все они были женщины с дурной репутацией, но толк в любви понимали получше кичливых патрицианок, и, недорого взяв, они охотно пропустили пытливого Морталиса через свой прекрасный и самый древний университет.
Окончание курса по теологии давало право па приобретение должности пастора или учителя в пределах датского королевства. Но так как в Копенгагене и в ближайших окрестностях свободных мест не было и не предвиделось, то Морталис был принужден поискать что-нибудь для себя в провинции. В этом ему взялись помочь покровительствующие профессора. Они составили для своего любимца довольно обширный благоприятный отзыв – commendatio, в котором, в частности, было указано, что предъявителем отзыва, Проспером Морталисом, за время обучения в университете, помимо философии и теологии, получены самые широкие познания, какие только способен обрести юный ум, не выезжая за пределы Копенгагена. Определение сие выглядело несколько двусмысленно, если не многозначительно. И Морталис долго ломал над этим голову, пока наконец не остановился на мысли о том, что кто-нибудь из злопыхателей нафискалил и доложил профессорам про его посещения борделей, и ученые мужи не могли своему любимцу этого не отметить. Но даже если и так, если Морталис разгадал истинное значение хитро завязанных слов, слова эти не портили доброжелательной сути отзыва, они были всего лишь улыбкой между строк – умной улыбкой умных людей. Профессора, поразмыслив, сошлись во мнении, что если юному дарованию необходимо искать поприще, чтобы со всей полнотой выразить себя, чтобы на самостоятельном пути не подвергаться чуждым влияниям и нажимам, то, пожалуй, самым лучшим для этого местом был бы остров Эзель, что расположен на краю Восточного моря… Остров, ранее принадлежавший Ливонии, был продан без ведома магистра датскому королю ловким эзельским епископом Меннинггаузеном – продан за двадцать тысяч рейхсталеров. Брат короля Дании принц Магнус уже лет девять как правил островом и теми дворянами, ливонскими немцами, какие не захотели вместе с плутом Меннинггаузеном покинуть насиженные места. Ходили слухи, что этим немцам Магнус не очень-то доверял и потому с радостью принимал в своих владениях любого датчанина. На то и был расчет ученых покровителей Морталиса – они полагали, что умному человеку там есть где развернуться и достойными делами стяжать себе добрую славу, а уж после того и столица примет радушно… Проспер от всего сердца поблагодарил профессоров, хотя в их расчет, как и в самого принца Магнуса, не верил, ибо еще и другие он слышал о Магнусе слова. Да делать нечего! Собрал Морталис свои скромные пожитки и направился в порт на поиски судна, какое доставило бы его в город Аренсбург или в иной какой-нибудь город на восточном побережье. И в первый же день набрел он на британских купцов, чьи корабли следовали в русскую Нарву…