Все последующее Иван Месяц уже знал. Он сказал Морталису, что в поисках «Сабины» «Юстус», по всей вероятности, не минует Любека. И там Морталис легко найдет себе попутное судно. Если же ему некуда спешить, то он может и обождать на когге; как все сложится дальше – одному Богу известно, россияне же намечают побывать в Нарве и Ивангороде, так как давно мечтают постоять на русской земле, посмотреть на русского человека и послушать русского попа.
Проспер Морталис не скрывал, что обрадовался этому предложению. И как же иначе, если после встречи с «Сабиной» он лишился всего своего незавидного имущества и не имел даже пустого кошелька!…
Ученый датчанин обратился к Месяцу с речью:
– О, любезный magister navis [14] ! Вот уже во второй раз вы спасаете бедного Морталиса: вначале вы уберегли его от морских глубин, а теперь оберегаете от глубин нищенского жития. Да воздаст вам Господь по заслугам!… В наш просвещенный век нелегко приходится просвещенному человеку, и если Провидение не одарит его встречей с кораблем справедливости, то люди, презирая знания и боясь знающего, либо ввергнут его в пучину, либо отошлют подальше от руля, куда-нибудь на остров с романтическим названием Asinus [15] . И пра-вит тем островом человекообразный asinus, ибо он гуляка, пьяница и мот, и сие означает, что он недалек умом, и имя ему более подобает ослиное, нежели великолепное человеческое, каким его нарекли, – Магнус [16] . Впрочем вполне возможно, что я ошибаюсь, ибо это имя как нельзя лучше дополняет ослиную сущность владельца его… А что до спешки, которую вы, господин Юхан, упомянули, то мне спешить некуда, потому что, думается, должность, уготованная на том острове ученому Морталису, зовется не иначе как asinarius – погонщик ослов, и как бы ни бежало время, эта должность своего хозяина дождется.
В свою очередь Месяц рассказал датчанину о себе, начиная с отца, дома на Арбате, с пленных ливонских немцев и дружбы с ними; потом он перешел к осаде Полоцка и к неудачному заступничеству за истязуемого полочанина; особо обсказал немилосердный Иоаннов суд, чем вызвал живейшее любопытство со стороны Морталиса, который признался, что ни разу не видывал ни одного монарха, включая датского короля, – хотя более двадцати лет жил с ним в одном городе; про российского же царя Морталис много слышал и хорошего, и плохого; годы, проведенные в Соловках, уместились в рассказе Месяца в несколько слов и прозвучали на одном выдохе, зато очень подробно и с удовольствием Иван Месяц поведал о тихой тронхеймской жизни, о семействе Кнутсенов и о празднике Люсии.
Беседа была приятна и Месяцу, и Морталису, так как они оба обнаружили друг в друге тот замечательный разум, в котором знания из жизни удачно дополняются обширными знаниями из книг. Собеседники с пользой для себя обменялись тем, что имели, и оттого между ними как будто завязался некий невидимый узелок. И хотя происходили они с противоположных берегов Восточного моря, однако могли теперь сказать друг о друге одинаковое – пес pluribus impar [17] . Знание сблизило их так, как, может, не сближает и родная кровь, – ибо общее знание роднит дух.
Наутро встретили в море десятка полтора небольших рыболовецких судов из Любека, которые направлялись к берегам Сконе для ловли сельди, – нигде по всему морю не водилась такая сельдь, как там. Спросили рыбаков-любечан, не повстречали ли они по пути судно под названием «Сабина» с серебристой русалкой на бушприте. Рыбаки ответили, что видели «Сабину» вчера недалеко от Ростока, и сказали, что «Сабина» – судно любекское и направлялось оно в Любек. После этого расстались с рыбаками, пожелав им удачи. Пока разговаривали, любечане все дивились зеленому российскому флагу с черным двуглавым орлом – явлению небывалому в этих водах, а как стали отдаляться, так всё удивленно оглядывались на когг.
Потом дули противные ветры, и поднявшееся волнение мало благоприятствовало плаванию. И только через два дня после встречи с рыбаками «Юстус» вошел в Любекскую бухту – длинный узкий разветвленный залив. Здесь уже чувствовалась близость большого порта: в водах залива царило оживление – корабли разных стран и из союзных немецких городов, таких как Штральзунд, Росток, Висмар, Данциг, Кенигсберг, поодиночке и целыми караванами шли навстречу коггу россиян. Корабли здесь были большие и малые, были с двумя, тремя мачтами, с сложнейшим такелажем, с богатым резным по дереву орнаментом, с раскрашенными под золото или серебро гальюнными фигурами, со сверкающими на солнце колоколами, с начищенной медной оковкой фальшбортов, с пушечными портами и без них, а были и совсем старинные суда – одномачтовые, беспалубные, со скамьями для гребцов.
Далее прошли в устье реки Траве и, поднявшись по ее руслу на десяток миль, достигли Любека. Вид, открывшийся взорам россиян, был великолепен: огромный город, возвышающийся над рекой и над окружавшей его холмистой местностью, казался простым и уютным – ухоженностью своей, обжитостью, разумной застройкой, и выглядел одновременно величавым, строгим и торжественным – обилием храмов, устремленностью в небеса множества острых шпилей. Город состоял из нескольких сотен красивых каркасных домиков, крытых черепицей и свинцом. Ряды крыш от подножия холмов до их вершин были – как застывшие волны красноватого черепичного моря. И плыли по этому морю от одного сада к другому исполинские корабли-кирхи. Окна и флюгеры поблескивали в солнечных лучах.
Любек, поднявшийся на месте древнего славянского, вендского, поселения и сохранивший славянское название, получил права города от герцога Генриха Льва Саксонского. Используя выгодное положение, город с успехом торговал; и славился ремеслами, и рос, и креп, и привлекал к себе отовсюду гостей, и сманивал умельцев – и всем тем очень мешал своему соседу, датчанину. Было время, Дания овладела Любеком. Но не надолго: Любек сбросил датчан и послал своих людей в Италию на поклон к императору Фридриху II. Император принял послов благосклонно и наделил их город «Большой привилегией»; и Любек стал с тех пор вольным имперским городом. Тогда многие старые и привычные узлы на Восточном море развязались, а завязались узлы новые – на рынках Любека. И бесчисленные нити потянулись к нему – от Лондона до Новгорода, от Испании до Востока, до Индии. Всевозможные товары теперь стекались к Любеку, именуемому среди купцов «немецкими воротами», и все эти товары – рыба, меха, воск, лес, железо, медь, цинк, сукна, бархат, рожь, пшеница, лен, пенька, смола, деготь, соль, пряности, масла, вина… и еще много-много всего, что производится человеческими руками или просто берется человеком у земли, что и перечислить здесь невозможно, – оседало на время, складировалось и выставлялось, облагалось пошлиной и продавалось на любекском стапеле. Если же кто из купцов отказывался подчиниться этому «складочному праву», то «немецкие ворота» перед ним накрывались. Так вольный город богател из года в год и набирался силы, а датчанину это не нравилось, потому что те сокровища, какие должны были осесть в Дании, оседали в Любеке, и те силы, какие должна была обретать Ютландия, обретали берега Траве. Датский король Вольдемар Аттердаг десять лет боролся против Любека и других северонемецких городов. Но Вольдемару не повезло. Столь длительная борьба закончилась поражением датчан и подписанием в Штральзунде позорного для Дании мира, по которому Любек, главный город Ганзы, и союзные ему города и замки, бюргеры и купцы наделялись правами, какими прежде не наделялся никто, – ганзейцы получили возможность поселения, передвижения и торговли во всех областях Датского королевства и в Сконии, а также они теперь имели право свободно пользоваться Эресунном. Ганзейские города овладели почти всем побережьем Восточного моря. А Любек был их господином…