Месяц видел перед собой сотни пляшущих нищих. Там, среди немощных убогих стариков и старух, скакали, подобно малым детям, и здоровенные парни. Телесная мощь и отсутствие недугов позволяли им повеселиться всласть. Пыль стояла столбом, гул был в ушах от топота ног и залихватских выкриков. Их возлюбленные подружки что было мочи стучали копытами по каменному полу и высекали тем искры. Другие примеряли козлиные рога и свиные морды, обряжались в шкуры и блеяли, и хрюкали, и кукарекали, и гоготали, и пускали ветры, и у кого сие получалось громче, тот почитался за героя. Среди людей скакали обезьяны. Трескучие сороки и вороны, а также перепуганные нетопыри бесновались над головами пляшущих. Кошки и собаки ходили в шляпах и сапогах; обезьяны, подобно людям, пили нечто из кубков и вычесывали частыми гребнями из своей шкуры вшей. Люди же, как кошки и собаки, бегали на четвереньках и, подобно обезьянам, строили один другому невероятные гримасы.
Это был кошмарный фарс.
Музыканты изо всех сил дули в трубы и дудки; от напряжения у них глаза выкатывались на нос, а щеки раздувались, как паруса корабля в хороший фордевинд; с подбородков капала слюна. Скрипач, выжав из скрипки все, что только мог, здесь же принялся играть на кошачьем хвосте; сам кот сидел у него на плече и дико верещал от движений смычка. Волынщик был и того краше: он пел голосом домашнего гуся, при этом личину с запавшим носом задирал к потолку и показывал всем свои редкие черные зубы; волынка, которую музыкант зажимал у себя под мышкой и игрой на которой сопровождал свое пение, была вроде и не волынка, а раздутое коровье вымя с приделанными к соскам мелодическими и бурдонными трубками. Тот, кто ударял в бубен, делал это бедренной костью. Играющие на свистульках вместе с музыкой плодили червяков. А лютнист, сломав свой благородный инструмент, музицировал, будто на лютне, на крышке гроба.
Так веселилось общество сумасбродов – людей и нелюдей, подобранных друг к другу по признаку безумия, среди которых каждый был совершенно отличен от других, и образ каждого казался настолько завершенным, что был достоин и более подробного описания. Однако по причине многочисленности беспримерного собрания это занятие оказалось бы чрезвычайно обременительным для автора и утомительным для читателя. Да и герои наши, сбитые с толку и подавленные видом происходящего, не все сумели рассмотреть в окружающем их обществе, – а только то, что творилось в непосредственной к ним близости, и то, что выделялось из тысячной толпы, – самое громкое, самое высокое и самое яркое.
Наконец, люди в плащах, захватившие Месяца и Морталиса, удовлетворились зрелищем и стали пробираться через хороводы, кружки и кучки танцующих к середине подземного зала. Идя мимо хромых, слепых, горбатых и увечных, Месяц заметил, что многие из них в действительности не хромы и не слепы, не горбаты и не увечны, что поведение их – сплошные фиглярство и озорство, а вид их – всего лишь искусство красок, искажений, подкладов и всяких зрительных обманов. То были умники среди безумцев, то были хитрецы среди простаков, то были те, кто, оставаясь в тени, потихоньку правили оргией да подкладывали в дымокурни нового дурмана. И появление в подземелье чужих, не одурманенных людей насторожило этих управителей, и они остановились, и вслед за ними постепенно стихла вся толпа. Раздосадованные безумцы расступились, оставив на свободном пятачке Месяца и Морталиса; безумцы смотрели на них и не понимали, кого видят перед собой; спрашивали о том управителей, а управители, поправляя съехавшие набок горбы, отвечали: «Это богачи пришли и всех нас хотят сделать богатыми»; безумцы же смеялись над этими словами и над чужими людьми.
Здесь откуда-то сверху послышался властный строгий голос:
– Что остановились? Пляшите дальше! Пляшите! Вам весело, вам велено. Разве плохо вам жить?..
Помня слова служителей Ордена о магистре, могущем все и дерзнувшем подменить собой Бога, Месяц ожидал увидеть в его лице едва ли не библейского Левиафана или какое-нибудь иное существо под стать собравшемуся обществу, существо, познавшее и вобравшее в себя все пороки подначального общества, создавшее это общество на уровне «достоинств» и недостатков собственной головы. А увидел он человека, восседающего на золотом троне посреди зала, – короля нищих Иоахима Штрекенбаха, и увидел в ногах его – неизменного наперсника, иокулятора карлика Йоли по прозвищу Запечный Таракан, соглядатая и наушника короля.
Управители оргии сказали Штрекенбаху:
– Вот, оказались среди нас чужаки! А другие вопросили:
– Как нам поступить с ними? Ослепить и оглушить? Или же, минуя чистилище, прямиком направить в ад?..
И спросили третьи:
– Как чужаки оказались тут?
Тогда выступили вперед служители в плащах и, указывая на карлика Йоли, сказали:
– Вот он – Запечный Таракан – обманул нас! Он выслеживал этих людей и обещал, что при них мы найдем немалые деньги. Он говорил, что едва мы обнажим мечи, как люди эти падут ниц и будут молить о пощаде. Но все оказалось не так. Стоило нам извлечь из ножен клинки, как эти чужеземцы кинулись в драку, и мы едва не поплатились жизнями. И ради чего!… Мы славнопоработали: мы хорошо сторожили, мерзли на ветру, мы ловко их обложили. И был большой шум! Но получили мы за все – три далера. Быть может, для Запечного Таракана это и богатство, а нам за труды маловато!…
И служители бросили монеты к ногам карлика.
Штрекенбах рассмеялся:
– Я узнаю этих людей! У маленького Йоли с ними особые счеты. Достаточно взглянуть на его распухшие уши, и причина ненависти будет ясна. Однако меня удивляет, что в таком небольшом тельце поселилась такая большая злоба. Ради накрученных ушей стоит ли шуметь на улицах Любека, и обнажать мечи, и бить стекла? Ради горсти серебра стоило ли тащить сюда этих чужестранцев, портить нам праздник и посвящать безбедных в тайны Ордена эрариев [25] ? Стоило ли так разукрашивать могущество магистра перед теми, кто и слыхом не слыхивал об Ордене и кто не верит в провидение человека?..
Здесь Месяц и Морталис удивились тому, насколько сведущ Штрекенбах во всем недавно происшедшем, недавно сказанном и даже недавно подуманном. Но видя перед собой седины короля, можно было предположить, что древо его провидения произрастает на почве многолетней житейской мудрости, искушенности, наторелости; и плоды на этом древе из зеленых завязей предположений и догадок давно уже вызрели и обратились в несомненное знание. Когда человек многажды прошел одним путем, он знает, за каким поворотом будет новый поворот и за какой кочкой вырастет другая кочка; проживший долгую жизнь и с закрытыми глазами видит наперед, знает, за каким словом следует дело, а какое слово просто болтовня, знает, за каким делом последует слово, а какое дело не от великого ума, и если сделан шаг первый, он лучше других понимает, каким будет пятый и шестой. Таким, вероятно, и был «великий» провидец нищих, ибо трудно поверить в то, что живут на белом свете люди, читающие, словно в книге, в чужих мыслях. Иоахим Штрекенбах быстро всех рассудил: