Так как настал Великий пост, время очищения и обновления души, Филипп предложил Месяцу исповедаться в грехах и покаяться. Однако Месяц не назвал того греха, какой ждал услышать настоятель, и не каялся. Он только благодарил Филиппа за его доброту – за то, что Филипп не последовал до конца указу и не сгноил узника в черной яме и кости его белые не оставил крысам.
Тогда игумен сказал:
– Вспомни свой самый большой грех. Ты прогневил государя. А ведь государь дарован нам от Бога. Разве содеянное государем не содеяно самим Богом?.. Одумайся и покайся.
– Самый большой грех – на государе, – упорствовал Месяц. – Ему и очищаться.
Тень неудовольствия пробежала по лицу Филиппа. Но Месяцу показалось, что не он был причиной тому неудовольствию.
И Месяц прибавил к своим словам:
– Не верю, что содеянное государем содеяно Богом. Господь милосерден. А царь жесток… Я видел трупы, скопившиеся подо льдом Двины, я видел тела несчастных, насаженные на колья, поднятые на дыбу, я видел головы на окровавленном снегу. Как я могу понять такие деяния государя?..
При этих словах Филипп как бы ушел взглядом в себя. Наверное, настоятель в данный миг представил то, о чем говорил юный узник, а может, вспомнил нечто подобное, виденное им самим, или сумел заглянуть в свое будущее, ибо разум человеческий, приблизившийся к совершенству, знает далеко наперед… Человек просвещенный, добросердечный и убежденный в существовании высшего смысла всего происходящего, игумен Филипп, однако, как и многие лучшие умы, был нередко одолеваем сомнениями, и ему стоило сил те сомнения преодолеть. И в этот миг, в очередной раз услышав о злых делах Иоанна, игумен Филипп, возможно, сомневался в правильности тех речей, какие произносил твердым голосом; глаза выдавали его – очень уж они затаились.
– Десница царя, помазанника Божия, по достоинству пестует лучших. И эта же десница наказует виновных. Все происходит с соизволения Всевышнего – как Великий потоп в стародавние времена… Значит, за немалые вины и грехи полочан был послан к ним бич Божий – московский государь!…
Здесь глаза настоятеля вернулись к Месяцу и поглядели по-отечески тепло:
– А ты не держи зла, сын мой. Очисти душу. И станет легче тебе – как будто воспаришь.
С тем и покинул келью Филипп.
Однако Месяц никак не мог освободиться от зла в своей душе, в своем сердце; не мог обновить душу. Он думал, происходило это потому, что зло, живущее в нем, ему не принадлежало. А было оно общее, исходящее извне; и настигало оно каждого человека и поселялось в нем так же, как настигала его и овладевала им заразная болезнь. И как не всякий справляется с болезнью, так и не всякий мог бороться со злом: кто-то убегал, прятался, кто-то погибал, а кто-то, сжав зубы, сжав кулаки, претерпевая муки, стоял на своем, на стороне добра – на таких и хотел походить Месяц. Сидя в заточении, во тьме, на холодной кирпичной скамье, голодный и ожесточенный, он, внимая совету Филиппа, пытался победить зло внутри себя, но зла было так много, а сил так не доставало, что борьбе той не было видно конца. Одной решимости победить для победы мало… В другой раз Месяц не мог мыслить о себе оторванно от своего отечества – только с ним, только слитно, только для него; наверное, в такие моменты добро внутри него пересиливало. Томимое недугом, отечество его, бывшее некогда родиной добра и высокого духа и чистых устремлений, бывшее страной богоизбранной, превратилось в страну богопротивную, в страну, в которой воцарилось зло. Прежде вместе с отцом он проехал ее всю, от Смоленска до Волги. И видел страну храмов и колосящихся полей, страну ремесленников и живописцев, страну света. Теперь небо над этой страной почернело, и метели закружили от края до края. И стала Россия страной голода, нищеты, невежества, поборов и унижений, страной кровавых расправ и уносящего тысячи жизней мора. И стала Москва столицей плахи и дыб. Оттого Месяцу было горько и больно. Он понял, что вся Россия обратилась в Соловки; он увидел, что в отчизне его тюрьма, а не забота о всеобщем благе, стала опорой трону; царь же из самодержца превратился в самодушца, ибо не просыхала кровь на руках его. Месяц во всем винил только государя и не мог очиститься от зла.
В начале третьей недели Великого поста в келью к Ивану Месяцу пришел мальчик-монашек, лет тринадцати, и сказал, что преподобный Филипп велел Месяцу молиться в церкви. И отвел его в Успенский собор, а сам удалился. Это было сразу после обедни, ибо в храме присутствовал еще крепкий запах ладана. Вся братия ушла на трапезу; и тишину здесь нарушал лишь звук ветра, доносящийся снаружи. Иван Месяц стоял посреди церкви один, ошеломленный внезапным освобождением и восхищенный красотой внутреннего убранства храма. Иконостас, настенные росписи, иконы, свечи, бархат, позолота после темных, покрытых зловонной испариной кирпичных стен тюрьмы выглядели земным раем, а чистый воздух пьянил. Обнаружив на одной из стен икону Богородицы, Месяц остановился перед ней. Саженной высоты, в толстой деревянной раме, она могла бы, конечно, быть той самой Заступницей, о которой говорили иноки-гребцы по пути к монастырю, однако написана она была просто, земно, живописцем не лучшим, чем Гавриле Старой либо Илья и Крас, и новгородцев тех на три бы недели не взволновала. Но и на этой иконе Богородица была – живая. Она сидела на троне, на морском берегу. Белые волны катились барашками у Ее ног, а позади Ее, как бы в осенних сумерках, явственно виднелись деревянные постройки монастыря и сам Успенский собор с Трапезной. Архангелы Михаил и Гавриил были изображены с белыми, как у чаек, крыльями. Младенец Иисус, прижимаясь к щеке матери, рукою указывал с иконы в мир. И Она смотрела туда, прямо в глаза глядящего, в глаза Месяца – и во взоре Ее была нежность. Не скорбь, не печаль. Только нежность. Она любила Глядящего на Нее, как собственного Сына. И из любви Ее происходили все надежды.
Иван Месяц тихо опустился на колени и коснулся лбом холодного каменного пола. Он молил Ее о спасении, об избавлении от бессмысленных мук, просил прозрения: «Есть свет в моей душе, он воспылал ярче перед ликом твоим. Но несчастен я, ибо не знаю пути… где он? Был этот путь, но мрак поглотил его. Теперь бреду, подобно слепцу, не разбирая дороги и падая из ямы в яму, а душу мою одолевает зло. Ночь вокруг. Дай зрения мне!…».
Здесь Месяц услышал шаги у себя за спиной и, замолчав, обернулся. Он увидел высокого статного монаха, который только что вошел в храм и, приметив узника, направлялся к нему; на ходу монах снимал с себя шубу. Лицо у этого человека было красивое, властное, с большими, чуть навыкате, черными глазами. В густых его усах и бороде, тоже некогда смоляно-черных, было уже полно седины. Внезапное волнение охватило Месяца, поскольку в этом иноке он узнал знаменитого Сильвестра, бывшего протопопа Благовещенского собора в Кремле, бывшего друга государя российского Иоанна и друга Адашева, думного советника, – одного из добромыслящих правителей России. Сильвестр этот, радеющий за благо государства более, чем за свое, некоторое время назад стал жертвой гнусного навета, как и Адашев, и, попав в опалу, был сослан в Соловки, где и пострижен в монахи. Иван Месяц несколько раз видел Сильвестра в Москве и дважды присутствовал на его службе в Благовещенском соборе. И, послушав его тогда, почитал как человека великого.