– Вот!… – указал на Месяца Герд. – Вот с кого следует начинать Праву. Вот кто сжег церковь! Вот кто искусно плетет сеть интриги, кто встал между мной и Ульрике. Вот капер! А вы все слепы и доверяетесь словам…
– Господин Гаук!… – напомнил Бюргер.
Не сказав больше ни слова, Герд удалился. И все пожелали поскорее забыть о нем в этот вечер. Но это было трудно, поскольку визит Гаука и разговор, состоявшийся за столом, оставили после себя тягостное впечатление. Один Шриттмайер сидел как ни в чем не бывало… И здесь к господину Бюргеру пришла идея: он протянул Морталису лютню и попросил Месяца и Ульрике станцевать гальярду. Бог свидетель – их не пришлось просить дважды!… Хорошая игра Морталиса и счастливый смех Ульрике как бы отодвинули ту неприятность, какая произошла только что, и скрасили остаток этого вечера.
Возвратившись на «Юстус» уже заполночь, обнаружили на судне необычное для этого времени оживление. Те из команды, кто не сошел сегодня на берег, и те, кто уже вернулся, обсуждали происшествие, случившееся не более получаса назад. Некто неизвестный под покровом темноты пробрался на корабль и пытался проникнуть в крюйткамеру. Наудачу возню этого человека услыхал штурман Линнеус и, подкравшись сзади к незваному гостю, так двинул того кулаком, что «гость» покатился по палубе. Однако и сей неизвестный оказался ловок: ответив Линнеусу увесистой оплеухой, он перепрыгнул на борт стоящей рядом галеры, шмыгнул под ее ночной шатер (Nachtzelt) и кинулся в воду уже по другую сторону галеры – так ему удалось скрыться.
Это происшествие навело Месяца на мысль, что, возможно, Герхард Гаук таким образом напоминает о себе, ибо он явно не из тех, кто уходит насовсем, когда ему предлагают насовсем удалиться. Пожалуй, жди теперь неприятностей наверняка, – если Гауку не удалась одна месть, он скоро измыслит другую. Другая мысль, посетившая Месяца, была о том, что он и россияне с непростительной беспечностью относятся к охране своего корабля; нетрудно предположить, что тот человек хотел найти в пороховом трюме не позабытый шейный платок… И если бы не счастливая случайность, если бы не чуткий слух Линнеуса, то многим добрым христианам пришлось бы без исповеди и прощения грехов предстать перед Господом, а судьба других устремилась бы не в то русло, какое они для себя искали.
После этого случая установили на «Юстусе» два поста и четыре стражи. И сделали это вовремя, поскольку не прошло и недели, как новое событие едва не стало последним для когга россиян – вдруг занялся пожар на борту «Сабины». Это случилось глубокой глухой ночью. И если бы ветер был чуть-чуть посильней, то даже бодрствующая стража ничего не смогла бы поделать, – тогда пострадал бы не только «Юстус», но и сгорела бы добрая половина всех судов, находившихся в порту Любека… Стража на когге ударила в колокол. Жар, исходивший от горящей «Сабины», был так силен, что по палубе «Юстуса» невозможно было пройти, не получив ожога. Но россияне проходили, предварительно окатив друг друга водой. Корабли здесь стояли так тесно, что у когга не было никакой возможности отдалиться от «Сабины», не проломив кому-нибудь борт. Оставалось одно: поливать свое судно водой и быть готовыми к худшему. И поливали – бегали по палубе с ведрами, а потом приспособили к делу помпу. Вскоре подоспела помощь и с других кораблей – немцы, британцы, голландцы подплывали в лодках и поднимались на когг. Кое-как общими усилиями справились с опасностью. Было светло, как днем; словно буря, шумело пламя; на «Сабине» рушились перекрытия, падали мачты – одна из них, огненная стрела, оборвав снасти, легла поперек «Юстуса», однако мачту удалось быстро затушить, затем ее распилили на части и сбросили в воду. Стучали рычаги помпы, кричали люди… И Месяц прокричал Морталису:
– То-то веселится сейчас Гаук, глядя с берега на это представление!…
Датчанин возразил:
– Скорее он грызет ногти от досады. Напрасно пожертвовал кораблем, хоть и старым…
К утру все было кончено. Никто не пострадал, если не считать нескольких небольших ожогов. От «Сабины» не осталось ничего, кроме головней – тысяч крупных и мелких головней, плавающих между судами. А Гаука после этого случая больше не видели в Любеке.
Норвежец Андрее, узнав, что в «Танцующем Дике» встретили Большого Кнутсена, стал завсегдатаем этого трактира, так как надеялся, что, может, счастье улыбнется ему и подарит встречу с Люсией. Поджидать свою возлюбленную возле дома Шриттмайера Андрее не решался по двум причинам: во-первых, после разлада с Большим Кнутсеном он не желал встречаться с ним, ибо полагал, что такая встреча может плохо кончиться для одного из них, и во-вторых, в теперешних обстоятельствах, когда Люсия дала согласие на помолвку со старцем Шриттмайером, – караулить ее у крыльца жениха Андрее почитал за унижение. Сердцу Андреса была нанесена глубокая рана, душу его день за днем точила черная обида. Однако у любви свои законы, и разум часто становится бессилен править поступками влюбленных: на правую руку, доставившую тебе боль, обижаешься, а левую – ту, что ближе к сердцу, – ищешь. И Андрее предпочитал как бы случайную встречу. Не зная усталости, он изо дня в день посещал все людные места в Любеке, какие знал: Рыночную площадь, церкви, лавки ювелиров и портных, дорогие трактиры, которые приходились по карману даже не всякому бюргеру; Андрее постоянно прогуливался по главным улицам города и по площадям, а также на пристани. Раза два он видел издали служанку Люсии и даже выследил ее до самого порога шриттмайерова дома, но не подошел к ней и не заговорил, так как считал, что этот первый шаг будет расценен как шаг к унижению и может навредить ему, – но оба раза Андреса так и подмывало схватить служанку за косу и крикнуть ей в ухо что-нибудь по-норвежски – то-то бы она, его давняя союзница, опешила, то-то бы подкосились у нее, у обомлевшей, ножки!… И пришел день, когда труды Андреса были вознаграждены. Он как раз сидел за кружкой пива в «Танцующем Дике», когда туда вошла Люсия со своей служанкой. Обе они остановились у порога и, оглядев зал, повернулись, чтобы уходить, – они искали кого-то, – но Люсия вдруг обернулась, и они с Андресом встретились глазами. О, у них из глаз тут же исчезли все обиды и печали; глазами они уже простили друг друга, и там была только радость. А когда они сели напротив один другого, глаза их как будто заволокла пелена нежности и любви, и у обоих навернулись слезы. Служанка не могла смотреть на все это спокойно, она вздыхала и отворачивалась, пряча сочувствующую улыбку, и, в конце концов, оставила свою госпожу наедине с Андресом, пообещав вернуться через два часа.
Андрес спросил, кого они искали. Люсия сказала, что – его. Служанка видела его как-то на Рыночной площади – видела мельком издали и думала, что обозналась; тогда она спустилась к пристани и рассмотрела среди других кораблей знакомые очертания «Юстуса». И рассказала обо всем Люсии. С того дня они ищут Андреса по всему Любеку и много уж раз приходили на пристань, однако Андрес, видно, возвращается на судно поздно – когда девицам уже опасно прогуливаться, а уходит рано – когда девицы еще спят… Да, так они искали его, нимало не заботясь о том, как будет расценен Андресом первый шаг к сближению со стороны Люсии. Быть может, в этом шаге Люсия искала искупление собственной вины перед Андресом. Ведь она не выдержала обещанного ему времени – она в Любеке, она чужая невеста, она живет в доме жениха… Но знает ли он, каково было бы ей выдержать это время в одиночестве, без его ежедневной поддержки, когда Большой Кнутсен словно обезумел, когда он проходу ей не давал, лишал еды и питья, отнимал книги, запирал ее на ключ и говорил ей из-за двери только об одном – умерла жена Шриттмайера; и добивался от дочери уступчивости. Богатства старого немца-купца, уплывающие в неизвестном направлении, не давали Большому Кнут-сену покоя. «О Андрее! Ты еще недостаточно знаешь моего отца. Он упрям, как никто. Он тверд и несокрушим, как скала. И добьется своего – вот увидишь… А как, – говорит, – помрет твой старый муж Шриттмай-ер, как станешь ты самостоятельной молодой вдовой, тогда и делай, что хочешь!»