Карнизов, пропустив эту колкость мимо ушей, сделал в какой-то графке прочерк.
—Свободный образ мыслей вы, конечно, ни от кого не заимствовали?
—Как всякий взрослый самостоятельный человек я вольна мыслить. Разве мыслить у нас возбраняется?
Карнизов едко улыбнулся:
—Но не до такой же степени... — и тут взгляд его как бы налился тяжестью. — А какое влияние, сударыня, имел на вас граф?
—Какой граф? — насторожилась Милодора.
—Комедию разыгрываете? — зло усмехнулся Карнизов.
—У меня много знакомых графов.
Поручик так и сверлил ее глазами:
—Тот граф — старый. Вы отлично понимаете, кого я имею в виду.
Милодора пожала плечами:
—Он все больше молчал. Он старый человек, как вы изволили заметить. И ему, должно быть, скучны были мои чтения. Он предпочитал на них подремать.
Карнизов откинулся на спинку стула:
—Так невежливо с его стороны не высказать свое мнение даме. И это при том, что дама с нетерпением ждала его оценки — уважаемого, умного, влиятельного в свете человека. Вы не находите, что тут есть какая-то неувязка? Мне представляются неубедительными ваши слова.
Милодора не ответила.
Поручик, чтобы приблизиться к Милодоре, лег грудью на стол:
—Дайте мне свою руку.
—В каком смысле?
—Протяните руку, сударыня.
Милодора неуверенно положила руку на стол. Поручик сложил нежные пальчики Милодоры в кулак и крепко сжал ей ногтевые фаланги; он сделал Милодоре так неожиданно больно, что кровь бросилась ей в лицо.
Карнизов прошипел:
—Граф ваш — масон. И он имел влияние на всех вас. И это он стоит за вами и за вашими идеями. Не так ли?...
—Мне больно...
—Он подбивал вас всячески влиять на общественное мнение — расшатывать устои государства. Он проявлял недовольство по поводу сословного деления общества. Он говорил гадости на августейшую семью... Так? Я это должен записать у себя в бумагах? Говорите же...
Милодора теперь побледнела:
—Мне очень больно... Отпустите...
Лицо Карнизова совершенно изменилось; Карнизова теперь даже невозможно было узнать.
Зверь смотрел из Карнизова:
—Подобно инородцам, которые наводнили Россию, которые всюду хотят занять высокие места и на этом нажиться, он расшатывает империю. И вы полагаете, что он умный человек?... Вы хоть раз возражали ему? Или были всегда согласны?...
Милодора отшатнулась от этого страшного лица и заплакала.
Поручик отпустил ее руку, вытер платочком пот у себя со лба и был теперь похож на прежнего Карнизова.
—Извините... Но нет никаких сил...
Спустя минуту он спросил спокойным ровным голосом:
—Вы не сочтете за труд составить список книг, которые прочли за последние два-три года?... И которые имели на вас влияние?... А может, читали и чьи-то рукописи?...
Краем скатерти Милодора вытирала слезы:
—Не читала.
—И из господина Романова не читали?
—Что-то из Вергилия, как будто. Но это читают и царские дети...
После очередной бессонной ночи, которую Аполлон провел в бесплодных попытках придумать, как помочь Милодоре, чувствовал он себя весьма скверно. Смежив веки и мучаясь головной болью, он сидел на стуле у окна. Воспаленным виском, в коем с болезненностью пульсировала кровь, Аполлон прислонялся к холодной стене и ощущал от этого соприкосновения облегчение.
В дверь постучали. Это пришла Устиша. Выглядела она, пожалуй, тоже не лучшим образом. Девушка сказала, что Аполлона внизу дожидается какой-то солдат.
В полной уверенности, что Карнизов опять изволит вызывать на допрос, Аполлон чертыхнулся и вышел из своей комнаты.
Но он ошибся; с первого же взгляда на солдата Аполлону стало ясно, что явился этот человек не от поручика... Почему Аполлон так подумал, он и сам не знал. Но то, что солдат пришел с вестями о Милодоре, Аполлон уже ни секунды не сомневался.
С тревожным сердцем Аполлон сбежал по лестнице вниз.
—Вы господин Романов? — негромко спросил солдат, озираясь на лестницу, по которой спускалась Устиша.
—Да, это я.
—Тут просили передать вам... — и караульщик- солдат быстро сунул в руку Аполлону мятый клочок бумаги.
Аполлон развернул этот клочок и, увидев знакомый почерк Милодоры, спрятал записку в карман. Солдат при этом одобрительно кивнул и направился было к выходу...
Но Аполлон удержал его за плечо и просил горничную:
—Устиша, угости человека наливкой...
Однако солдат отказался.
Тогда Аполлон протянул ему деньги:
—Возьмите хоть это.
—Что вы! Разве я из-за этого!... — и солдат быстро вышел на улицу.
Должно быть, он сильно рисковал, что так торопился покинуть дом.
Вернувшись в комнату, Аполлон поскорее заперся, достал записку — совсем крохотный обрывок бумаги — и бережно расправил на столе. Тоскливо сжалось сердце Аполлона, когда он прочитал:
«Милый, милый Аполлон Данилович! Умоляю, сделайте что-нибудь, заберите меня отсюда. Добейтесь высочайшей аудиенции...»
Аполлон знал, что Милодора — сильный человек, который может стерпеть многие трудности и не проронить ни слова жалобы. Но если Милодора пишет «заберите меня отсюда», значит, ей невыносимо тяжело.
Аполлону стало душно, и он расстегнул ворот рубахи и раскрыл окно. В эту минуту он подумал, что Милодоре не позволена даже такая мелочь — раскрыть окно; а ей, без сомнения, стократ душнее, чем ему. Ныло сердце.
«Господи! Господи!...»
Аполлону был известен адрес того департамента, где рассматривались просьбы на высочайшее имя и в случае необходимости назначалась высочайшая аудиенция. Но в этом департаменте, конечно же, будет проволочек не менее чем на полгода... Аполлону показалось много проще добиться встречи с государем, прибегнув к средству старинному, к коему прибегали отчаявшиеся люди, — стать на площади перед дворцом и стоять столбом до тех пор, пока государь тебя не заметит и не соизволит спросить у своих придворных, чего надобно этому человеку...
Но все-таки разум подсказывал, что начать следует с департамента. Ибо у русского человека всегда есть надежда, что среди ответственных чиновников он встретит чиновника порядочного, совестливого и, если все-таки мздоимца, то — умеренного... Написать несколько ходатайств на разных уровнях — не очень-то это и обременительно, хотя, скорее всего, бесперспективно...
Аполлон быстро оделся, спрятал записку за подкладку сюртука и вышел из дома.