Случившееся оказалось серьезнее, чем я предполагал. Спор длился более часа. Стоило Селим-бею замолчать, в разговор вступала старшая сестра, а следом за ней очередь доходила и до служанки.
Иногда они начинали говорить одновременно, и тогда шум заметно усиливался.
Что касается Афифе, она, скорее всего, была не в состоянии говорить. Иногда она не спеша начинала какую-то фразу, но вдруг замолкала, задыхаясь от рыданий.
На какое-то мгновение шум внезапно утих. Я услышал звук шагов: кто-то медленно вошел в маленький коридор рядом с гостиной и приблизился к двери моей комнаты. Человек постоял там пятнадцать-двадцать секунд, а затем так же осторожно вернулся назад. Только в этот момент они вспомнили, что в доме есть посторонний. Лишь исключительная серьезность ситуации могла заставить их забыть об этом.
Обсуждение в гостиной продолжилось шепотом, а через некоторое время в доме вновь воцарился прежний покой.
На следующее утро Селим-бей и старшая сестра вместе зашли в мою комнату. По их усталым лицам было понятно, что ночь выдалась тяжелой.
Я почувствовал, что оба немного смущаются при мне, и попытался спасти положение, сделав вид, что ничего не слышал, а тому, что слышал, не придал никакого значения.
— Я хотел спросить у вас, что случилось ночью? Я слышал голоса, но, естественно, ничего не понял, потому что говорили по-гречески. Вот только мне почудился голос Афифе-ханым.
— Да, в полночь внезапно приехала младшая сестра, — ответил Селим-бей.
Я попытался подыграть ему:
— Судя по тому, как поздно она приехала, что-то произошло. Надеюсь, она здорова?.. Никакой аварии не произошло?
Старшая сестра ухватилась за возможность дать внятное разъяснение ночным событиям и вмешалась в разговор:
— Да... Повозка очень плохая... Животные, так сказать, сумасшедшие... Заболели все...
Селим-бей рассердился на старшую сестру, которая при помощи своего слабого турецкого попыталась вывернуться из затруднительного положения, и по-гречески упрекнул ее, чеканя каждый слог. Потом, словно извиняясь передо мной, он сказал:
— Вы нам не чужой, вы наш брат. Я сказал старшей сестре, что лгать вам не стану, это противоречит моей натуре... Произошел семейный конфликт. По этой причине Афифе была вынуждена отправиться в путь, даже не послав нам телеграмму. К счастью, она встретила знакомого. Вчера под утро они выехали из Айдына и непременно хотели добраться сюда к вечеру... Никакой аварии не было...
Бедный Селим-бей посчитал, что обманывать меня, прибегая к случайной лжи, не в его привычках. Но дальнейшие беседы на эту тему противоречили не менее важным семейным принципам, которые требовали сохранить тайну. Поэтому никто не рассказал мне, что за причина вынудила младшую сестру поспешно выехать, даже не предупредив. Да я и не спрашивал.
Под конец разговора я заявил, что чувствую себя очень хорошо и хочу наконец вернуться в церковный квартал. На это Селим-бей, пользуясь правом главы семьи, резко осадил меня, да так, что вся моя смелость испарилась:
— Я вам сообщу, когда придет время возвращаться.
Афифе зашла ко мне под вечер и, остановившись в изножье кровати, спросила, как я себя чувствую.
Ее лицо казалось спокойным. По красным пятнам на ее коже и мелким завиткам на мокрых волосах я понял, что после ночного скандала она долго приводила себя в порядок.
Старшая сестра не заходила ко мне с обеда. Наверное, она утешала младшую, посадив ее, как ребенка, между своими коленями и часами играла с этими кудрями.
Когда Афифе вошла в комнату, ее глаза сияли, а в голосе слышались веселые нотки, которые немало удивили меня. Полагаю, она рассчитывала на такой эффект и, может быть, даже репетировала перед трюмо, разглядывая себя, до того как появиться на пороге комнаты.
Но я был не менее искусным актером, хотя и лежал в постели. Я повторил перед ней маленький спектакль, который утром сыграл для Селим-бея и старшей сестры, и сделал вид, что, кроме собственных бед, меня ничто не интересует.
По тому, как она обеими руками держалась за спинку кровати, становилось ясно: она собирается сразу уйти. Но я стал жаловаться на свою ногу, и она изменила решение. Медленно подойдя к окну, Афифе села в кресло, в котором обычно сидела ее сестра.
Несчастный случай, произошедший со мной, еще не потерял для нее актуальности. С неподдельным интересом она слушала подробности моего падения в горах, как я провел первую ночь в палатке и как доверил свое лечение бригадиру. Однако через некоторое время ее взгляд стал рассеянным, а движения вялыми.
Казалось, ее лицо худеет чуть ли не на глазах, на лбу и в уголках губ обозначились морщинки, а вокруг глаз появились темные круги. В завитке ее кудрей я разглядел седину. Я был готов поверить, что волосы седеют у меня на глазах, но физически это невозможно.
Иногда Афифе вздрагивала, словно пробуждаясь ото сна, и выпрямлялась, после чего повторяла мои последние слова или задавала вопрос, пытаясь таким образом убедить меня, что все слышала.
Наконец она поняла, что больше не может бороться с возрастающей рассеянностью, встала и, поблескивая глазами, как и в момент появления, начала перебирать книги на комоде.
Когда она попросила дать ей какой-нибудь роман, я предложил «Рафаэля» и немедленно пожалел об этом. Протягивая ей книгу, я одновременно как будто пытался забрать ее назад. К счастью, «Рафаэль» Афифе не приглянулся. Может быть, роман показался ей слишком толстым, а возможно, ей не понравились засаленные страницы. Вместо него она взяла небольшую книгу в красном переплете, название которой я сейчас не помню, и вышла из комнаты.
Дни проходили один за другим. Семейный конфликт, должно быть, тайно продолжался. Но в атмосфере дома не осталось ни малейшего признака или намека на него. Дурные новости с Крита волновали Селим-бея в первую очередь. Доктор комментировал новости, вступал в полемику и клеймил правительство с особым волнением, которое присуще людям, лично в проблем)' не вовлеченным и в истории никак не замешанным. Старшая сестра с тем же энтузиазмом монополиста хлопотала по хозяйству, готовясь к зиме.
Повязав голову черной тряпкой на манер греческой крестьянки и подоткнув подол юбки, она сновала из дома в сад и обратно. Из-за долгого пребывания на солнце ее руки и ноги покраснели. Она отдавала приказания прочистить печные трубы, заготавливала виноградные листья и мариновала маслины, руководила сбором последних ягод, подвязывала рябиновые грозди, выкладывала для просушки домашнюю лапшу, толченые помидоры и какой-то виноградный мармелад мусталивра, похожий на наш суджук с грецким орехом.
Служанка Мина, которая в ходе семейного совета пользовалась теми же привилегиями, что и полноправный член семьи, и свободно выражала свое мнение, не обращая внимания на предостерегающие окрики Селим-бея «sopa», теперь вновь вернулась на позиции прислуги, с которой не очень-то считаются.