Стоило нам приблизиться, гусыня тревожно зашевелилась. Прижавшись животом к земле и вытянув змеиную шею, она, точно базарная баба, испустила громкий крик и бросилась на нас. Нападение было столь устрашающим, что Афифе резко отступила назад и практически упала в мои объятия, прижавшись лицом к моему лицу и прислонившись ко мне грудью.
Я не понял, как нам удалось спастись от гусыни, не покалечившись. Но когда мы оказались за оградой, у меня был такой растрепанный вид, словно я сбежал с поля боя.
Посмотрев на меня, Афифе спросила:
— Вы испугались? Или я вас ударила?
Она не могла удержаться от смеха.
Немного погодя она объяснила, что смеется не только над моим внешним видом.
— Эта гусыня просто ужасная, вчера она до крови прокусила руку Кемаль-бею. Старшая сестра плохо говорит по-турецки. Знаете, что она кричала? «Гусыня ужалила Кемаль-бея в палец».
Рассказывая об этом, Афифе покатывалась от смеха. Ее щеки словно мяли пальцами: на них попеременно проступали то красные, то белые пятна. Лицо было в полном беспорядке.
Давно я не видел ее так близко и при таком хорошем освещении: тонко очерченные губы, подрагивающие крылья носа, легкие морщинки и тени в уголках глаз. Нервное потрясение заставляло меня замечать на ее лице следы страстной ночи, проведенной с другим. Пятнышко на щеке — след укуса. Царапина от булавки на шее появилась, когда он разрывал рубашку на ее груди.
В ту минуту мое тело было охвачено огнем, который вполне мог толкнуть меня на новое безумие.
Она же, немного успокоившись, сказала своим обычным голосом:
— Вчера мы проводили нашего гостя. Так умоляли, но удерживать его дальше оказалось просто невозможно.
Полагая, что ослышался, я изумленно смотрел ей в глаза.
Она продолжила:
— Впрочем, у него было на то право. У Кемаль-бея гак много дел.
— ???!!!
— Хотите, я вам скажу? Только обещайте, что пока никому не расскажете... Даете слово?
Соглашаясь, я несколько раз кивнул.
— Кемаль-бей женится...
— ???!!!
— Одна из наших родственниц — Перихан... Дочь нашего старшего дяди из Мерсина. Разумеется, она и с Кемаль-беем в родстве состоит... Кемаль-бей уже давно хочет на ней жениться... Но дядя все не соглашался. Не хотел отдавать дочь за военного, разлучаться с ней. Но на этот раз он смягчился, узнав, что Кемаль-бея перевели на Родос... Селим-бей уже три недели пишет письмо за письмом... Наконец вчера пришел ответ. Видели бы вы, как Кемаль-бей обрадовался! Может быть, мы поедем на свадьбу...
— ???!!!
— Они оба такие славные ребята... Перихан такая красавица, как куколка... И шутница, даже веселее, чем Кемаль-бей... Вот посмеемся на свадьбе... Вы ведь тоже рады, не правда ли?
«Рад» было не то слово. Но этого я Афифе не сказал. Я понимал, что не только слова, но и малейшее движение нарушит равновесие, и я зарыдаю. От страха я словно окаменел.
— Но не забудьте о своем обещании... Пока они не обручатся, вы даже старшей сестре ни слова не говорите... Иначе она начнет бранить меня за болтовню...
Ах, эта привычка Склаваки хранить секреты... Кто в Миласе знает Кемаль-бея? И кому какое дело, что он в Мерсине женится на уроженке Крита?
В те времена для женщины Востока свадьба была самым тяжелым испытанием в жизни. Афифе упомянула, что бабушка семейства может обидеться, и теперь, прогуливаясь со мной по саду, без умолку говорила об этом.
Медленно приходя в себя, я тоже начал вставлять реплики и участвовать в разговоре. Моя ненависть к доктору внезапно превратилась в горячую любовь. Я представлял его лицо, изрытое оспинами (оно казалось мне самым прекрасным в мире), и восхвалял его со слезами на глазах.
Когда Афифе завела речь о свадьбе в Мерсине, я не смог сдержаться:
— А можно я тоже поеду?
Она отнеслась к вопросу серьезно и, довольно улыбаясь, произнесла:
— Вот замечательно, вы ведь тоже член нашей семьи. Поедем все вместе... Только разрешат ли вам покинуть уезд?
— Да, вы правы... Я ведь ссыльный. Не разрешат.
Я тихонько вздохнул и погрустнел. Она посчитала,
что я вспомнил о своем статусе, и принялась меня утешать.
Пользуясь положением человека, гораздо лучше знающего жизнь, она, подобно брату и каймакаму, повторяла, что я еще ребенок и что все изменится. Наконец, рассуждая с наивностью восточной женщины, которая считает свадьбу самым важным событием в жизни и утешением в любой беде, Афифе добавила:
— Не расстраивайтесь, Мурат-бей. Придет день, и вы, подобно Кемаль-бею, получите хорошую профессию, женитесь на любимой девушке и будете очень счастливы.
— Не говорите так... В моем случае это невозможно...
Афифе не обратила внимания на мое раздражение
и с улыбкой возразила:
— Так уж заведено, все так говорят, но когда приходит время... Возможно, мы приедем в Стамбул на вашу свадьбу...
Я ничего не ответил, отвернулся и пошел следом за ней, стараясь скрыть слезы.
* * *
Считается, что отчаяние делает людей смелыми и безрассудными. В моем случае правило действовало в точности до наоборот. Стоило мне потерять надежду, я всякий раз замыкался в себе, терзаясь необоснованными страхами, и полностью отказывался от любого действия. Наоборот, любым, самым маленьким успехом своей общественной жизни я всегда был обязан большой радости. В такие мгновения я нахально летел вперед, не зная меры и преград, и, как ни странно, чаще всего это помогало.
Когда мы, гуляя по саду, наконец дошли до знаменитого колодца, мой восторг достиг таких высот, что я был не в силах сдерживаться. Я так много говорил, смеялся и суетился, что Афифе спросила:
— Что с вами, Мурат-бей?
Я повторил то, что сказал полчаса назад у курятника:
— Вы не поймете... Вы не сможете этого понять...
На этот раз я не боялся и смело, с улыбкой смотрел
ей в глаза.
Почему Афифе проявила настойчивость? Должно быть, мой ответ, повторенный дважды, заставил ее насторожиться. -
— Сегодня с вами что-то не так. Я хочу знать, чего же мне не понять.
— Это невозможно...
Я мотал головой, прикусывал язык зубами, смеялся и вел себя как ребенок. Видимо, поэтому она посчитала, что и ответ будет детской шуткой.
— Ну же, хватит кокетничать, я жду. Иначе я обижусь.
— Если я скажу, вы, наверное, обидитесь еще сильнее. Даже не наверное, а точно...
Общая атмосфера покоя и оптимизма помешала Афифе заподозрить что-то дурное.