Кристиану, их старшему сыну, на тот момент исполнилось уже семь, и Джаспер Самерсфилд охотливо согласился стать его крёстным отцом.

На сорок четвёртом году жизни Лаверн познакомился с Джини Вольтс – молодой девушкой, проходившей практику в «Требьюн» и так увлёкся её идеей отправиться на фронт военным фотографом, что подал документы и начал нетерпеливо ждать ответ.

Скоро, очень скоро американцы откроют второй фронт, и Лаверн считал себя обязанным присутствовать при этом. Это было словно лёгкое помешательство, которое закончилось в постели Джини Вольтс и совместными планами на будущее.

В какой-то момент Лаверн собирался поговорить с Вестл и попытаться объяснить, почему хочет уйти, но его останавливала лишь её очередная беременность. Мужчина жаждал поучаствовать в своей войне, а женщина, понимая это, стремилась удержать его возле детей.

Но из дома Лаверн приходил к Джини Вольтс и, оставаясь у неё на ночь, забывал обо всём, подчиняясь атмосфере войны и желанию принять в ней участие.

Вестл не понимала этого, боялась отпускать супруга, делала всё, чтобы удержать его, а Джини говорила, что скоро придут бумаги, и они уедут в Европу.

Ей было всего двадцать пять, но на этот раз Лаверн не задумывался о разнице лет. Он приходил домой, и, не замечая ни жены, ни дочерей, усаживал на колени сына и подолгу рассказывал ему о военных действиях.

Особую радость Лаверну приносила уверенность в том, чем закончится война. Иногда, выпив с Джини немного лишнего, он с трудом удерживался от того, чтобы не назвать точные даты, когда закончится война, и какие сражения принесут победу, а какие – поражение.

В какой-то момент он начал чувствовать себя просто обязанным сообщить о наиболее кровопролитных боях и ошибках, но потом, решив, что в лучшем случае его сочтут сумасшедшим, а в худшем он сможет повлиять на весь последующий ход истории, заставил себя забыть обо всём, что знал. Да и прошлое начало казаться ему чем-то нереальным.

Несколько раз он подумывал о том, чтобы найти Фанни и заставить её подтвердить, как он оказался в этом мире. Но в итоге оказывался в объятиях Джини Вольтс и забывал обо всём, кроме их общего желания отправиться фотокорреспондентами на фронт. Осветить события, рассказать об ужасах, дать людям пищу для того, чтобы, переварив её, понять, насколько ужасна война.

– Да какого чёрта на тебя нашло?! – заорал на него как-то Джаспер Самерсфилд, потеряв терпение от этого безумия. Самерсфилд напомнил ему о деликатном положении Вестл, напомнил о детях, которых он собирается оставить. – Послушай меня, Майк, – решительно сказал Самерсфилд. – Если ты не прекратишь всё это, то клянусь, завтра же я подпишу приказ об увольнении этой Джини!

Но остановить Лаверна, охладить его пыл, смогли лишь преждевременные роды Вестл. Ребёнок родился мёртвым, и Лаверн, почувствовав себя виноватым и обязанным остаться рядом, взял отпуск и увёз семью в Майами, отвлечься от несчастья. В одно мгновение он снова стал тем старым Майком, который мог оживить своим оптимизмом и настроем даже мёртвого, поднять из могилы и заставить станцевать канкан.

Когда же они вернулись в Чикаго, то Джини Вольтс уже не работала в «Требьюн». По ходатайству Самерсфилда её перевели в Нью-Йорк, и Лаверн впоследствии так ни разу и не осведомился о том, почему друг сделал это, и не попытался узнать адрес.

Не стал он и извиняться за своё поведение. Лишь однажды признался Самерсфилду, что вёл себя, как последний идиот, на что получил полное согласие и весело рассмеялся, обрадованный тем, что его не стали ни порицать, ни оправдывать.

Когда сыну Лаверна исполнилось восемнадцать, Самерсфилд познакомил его со своей младшей дочерью и, подмигнув, сказал, что из них получилась бы неплохая пара.

Вестл смутилась, ревностно не желая отпускать ребёнка, а Лаверн в последующие пять лет, всячески закрывал глаза на этот предсказуемый роман.

В какой-то момент он подумал, что его первый в жизни внук появится на свет намного раньше, чем Кристиан и Моника сыграют свадьбу. Несколько раз он пытался заговорить об этом с Самерсфилдом, но всё заканчивалось лишь тем, что друг обещал сыграть пышную свадьбу.

В итоге первого внука подарила ему дочь Ани, выскочив замуж в двадцать один год, и в последующие пять лет произведя на свет троих малышей.

Виновницей следующей свадьбы стала Юстина. Она уехала с мужем в Лас-Вегас, и вернулась спустя год с ребёнком и бумагой о разводе.

Её второй муж оказался более ответственным, но на этот раз на развод подала Юстина.

Лишь в двадцать семь лет, с тремя детьми и солидным житейским опытом за плечами, она встретила мужчину своей мечты и родила ему двоих детей.

Кристиан и Моника поженились последними, когда сыну Лаверна и дочери Самерсфилда исполнилось по двадцать девять лет, и встревоженные родители начали перешёптываться о том, что пора бы им обзавестись хотя бы одним ребёнком.

Вспоминая плодовитость Вестл, Лаверн шутил, что если бы у него вместо сына родилась ещё хоть одна дочь, то он, наверное, сошёл бы с ума.

Глава тридцать восьмая

Зима в Нью-Йорке выдалась холодной, и в свои сорок два Фелиция предусмотрительно куталась в шерстяной платок, не желая подхватить простуду. Письмо от Олдина лежало на столе нераспечатанным, и Фелиция время от времени бросала на него короткие взгляды. Что он мог написать ей, кроме обиды за то, что она не приехала на его свадьбу? Сначала поддалась на уговоры Олдвика определить его в пансионат, затем стала навещать лишь в дни рождения, и вот теперь, когда Олдин выбрал себе спутницу жизни, заболела воспалением лёгких и пропустила свадьбу.

Разве в этом была её вина? Разве могла она принять предложение? Разве могла отказаться тогда, давно, от предложения мужа и не отправить сына в пансионат? Отказаться, когда две дочери такие хрупкие, такие беззащитные, нуждаются в опеке и любви, нуждаются в отце, которого у Олдина всё равно никогда не будет.

Испугалась ли Фелиция, что муж оставит её? Вспоминала ли всех тех, кто оставил её прежде? Несомненно. Но обида, оставшаяся после того, как Олдвик вынудил принять решение расстаться с сыном, с годами лишь крепла. Любовь закончилась. Теперь значение имели только дочери. Девочки, которые своим отношением к отцу вынуждали Фелицию хранить ему верность и проявлять внимание, закрывая глаза на его многомесячные отъезды и сплетни, приходящие следом за ним, заставляя краснеть и чувствовать себя брошенной и забытой.

Сначала это тревожило Фелицию, затем просто волновало и иногда мешало заснуть, но под итог она привыкла. Сейчас Олдвика тоже не было в городе. Не было для неё. Фелиция подошла к телефону и ответила на звонок Катерины Сантини. Подруга рассказала о художественной выставке на 58-ой улице и спросила, пойдёт ли Фелиция на открытие.

– На открытие? – Фелиция отрешённо посмотрела на нераспечатанное письмо от Олдина. Было почти семь, и нужно было включить свет. – Позвони мне, когда вернёшься, – сказала она подруге, наградила вошедшую старшую дочь Терезу недовольным взглядом и повесила трубку.