– Прежде чем бросить в степи, – велел он, – отруби ей голову!
Когда Свир умчался в степь, Ураган безошибочно отыскал кибитку дочери, ибо на протяжении многих сотен лет места ночных станов по кочевому пути были одни и те же, а владычный род всегда располагался на «царевых горках» – на холмах, если были таковые, или возвышенностях. Телеги, повозки и кибитки сродников замыкались в обережный круг, называемый табор, внутри которого ставились вежи либо кибитки государя и его семьи. Однако взрослые сыновья и дочери ставили свой, малый табор, тем самым утверждая самостоятельность и независимость от воли родителя.
И лишь миновав обережный круг Обавы, Ураган вспомнил условие, определенное для себя ею: если пророчества сбудутся, то она уйдет к рапейскому царю Сколоту!
И защемило отцовское сердце, стушевалось страстное желание указать дочери ее неверное толкование сна и предсказание. В великом смущении, так и не спешившись, он уже хотел уехать в свою кибитку и отложить встречу с Обавой до утра, но тут услышал ее голос сквозь сафьяновую стенку:
– Входи, Ураган! Давно жду тебя!
Государь откинул полог кибитки и в первый миг не заметил приготовленных переметных сум у входа. Однако ее боевой наряд сразу же бросился в глаза: в свете трех жировиков матово поблескивала кольчуга, обтягивающая ее стройный стан, отливали синевой латы на груди, плечах и коленях. Шлем с кольчужным забралом, меч на кожаном поясе и колчан лежали на ложе.
– Ну, встретил Скуфь? – спросила Обава, едва он вошел. – Или разочарован? А ныне мыслишь, не сбылись мои пророчества?
– Мудрено проникнуть в суть, – уклонился Ураган. – Но испытал... И бичом путь себе пробивал, и Скуфь встретил в семи поприщах...
– А что же так мрачен? Деву не привезли?
– Была дева, но удопоклонница! Ту, что стражник засек кнутом...
– Все-таки добыли тебе невесту?
– Важдай посмеялся надо мной! Ему и подарил деву!
– Значит, я верно толковала сон...
Взирая на дочь в боевом доспехе, государь вдруг подумал, что ярый муж не отступил от правды, говоря, будто Обава не под его властью и сделает так, как пожелает. И от того стало ему еще горше, ибо он догадывался, для чего она обрядилась в походную кольчугу и чешуйчатые от железных бляшек сапоги.
Сейчас опояшет чресла, забросит за спину колчан и поминай как звали...
– Трех дней еще не минуло, – проворчал Ураган. – Приплод по осени считают. Еще испытать хочу.
– Добро, я погожу, – тотчас согласилась она. – Если ты снимешь со Скуфи опалу.
– Скуфь меня опозорила!
– Она путь открыла за Рапейские горы, самое дорогое в жертву принесла. Позови их или подручного пошли, пусть позовет.
– Князья позрят на Скуфь, а посмеются надо мной!
– Ты им лошадей пошли из своих табунов, чтоб задарить обиду.
– Да ведь молва уже потекла, как они за невестами ходили! Не хочу, чтобы беззаконные чинили потеху...
– Не до потехи им будет, когда под твоей рукой витязи встанут. Пусть силу твою позрят.
– Не нужна мне такая сила! Добро, что доспехи с них не сняли и плетями не настегали...
– А что скажешь завтра утром, когда князья в чашу ударят и вече созовут?
Урагану показалось, будто ослышался он.
– Вече? По какой нужде?
– На заре из Казара весть будет, – вымолвила Обава. – Купеческие корабли не дождались кочевья и отчалили от пристани. В зимние месяцы море бурное, опасаются не поспеть к своим берегам. Всполошатся князья и ярые мужи, испортится товар. А ты не позволял кочевать к берегам Азара и лишний месяц продержал в холодной степи, поджидая Скуфь...
Государю словно под колени ударили. Он сел на кошму и собрал пышную бороду в горсть.
– Я ждал птицу Сирин...
– Но вечевые старцы не смогут осудить тебя за это, – между тем продолжала дочь. – Ты Владыка на кочевом пути, ты зришь птицу и по закону волен начинать и заканчивать его, когда услышишь ее песнь... Исхитрятся они и по-иному тебя покарают. Напомнят о своем слове и трехлетнем роковом сроке, который завершится через три дня. Заточат в башню и пришлют тебе опороченную невесту, к которой ты не сможешь прикоснуться...
– Они не посмеют низвергнуть меня!
– Прервав род по своей вине, ты сам себя низвергнешь.
– В степи я зрел турье стадо. Но у кострищ родов их не было...
– Послушай моего совета, – перебила Обава. – Дабы не искушать вечевых старцев, смири гнев и пошли в степь за Скуфью. А чтобы витязи обиды не помнили, преподнеси им в дар по коню на брата и по чаше хмельной суры. А то может статься, и рокового срока не придется ждать, на вече и сбудется мое пророчество. Сам бросишь бич.
– А если не будет вести? – теряя надежду, спросил Ураган.
– Довольно, ты уже испытал сегодня верность моего слова. – Обава присела с ним рядом. – Я могла бы не предупреждать тебя, Ураган, а сесть на коня и уехать к рапейскому царю. Ведь я-то знаю, ты завтра бросишь бич. И видишь, уже собралась в дорогу... Но не след искушать судьбу и сокращать и так короткий роковой срок... Спеши, Ураган! Недолго до зари!
Не знал сна в эту лунную и тревожную ночь государь. Отягощенный пророчеством, метался по «царевой горке» то пешим, то садился в седло и выезжал за родовой табор, поджидая Свира. Но тот и к полуночи не вернулся из степи, и тогда, чуя недоброе, Ураган созвал всех подручных мужей и паров, велел взять им пять своих табунов по сто лошадей каждый – молодых жеребцов, выращенных для продажи, да десять бочек хмельной суры и приказал поехать в степь, чтоб там отыскать обиженную Скуфь и передать слово государево и его дар.
Подручные взяли с собой пастухов и стражу, угнали лошадей вспять кочевому пути и стали искать витязей. В это время и прискакал Свир, обезумевший либо зачарованный от страха. И поведал он, что отвез омуженку на кочевой след к реке, как велено было, снял с коня, бросил наземь и вынул меч, чтоб отрубить голову. Но мертвая удопоклонница вдруг встала на ноги и сбросила с себя волчий плащ.
– Прежде возьми меня, – будто бы сказала. – Ибо целомудренная дева я, и не хочется умирать, не познав мужа. Потом и голову отсечешь.
А было полнолуние, в степи хоть и светло, но туманно и зыбко все, и то ли от этого призрачного света, то ли уж так померещилось, но узрел Свир не бородатую омуженку перед собой, а деву красы невиданной.
– Ну что же ты медлишь? – торопит при этом. – Возьми меня и убей!
Подручный не то чтобы испугался, а оцепенел от ее преображения и стоял, зачарованный, неспособный ни рукой, ни ногой пошевелить. И тогда дева будто бы говорит:
– Добро, если ты узрел мой истинный образ и очаровался, то не руби мне головы. Оставь на кочевом следу и ступай своей дорогой.