– И в вежах вам не жить!
– Так в чем же?
– Чтоб сестер моих приучить к себе, – говорит Мерцана, – след жилища строить такие, как мы строим. Должно быть, зрели в остроге наши дома? Если девам будут привычны ваши хоромы, то они скорее к вам привыкнут. Бросьте ваши ужасные казармы и ступайте за мной!
– Да можно ли бросить? – дружно заговорила Скуфь. – Нам осталось лишь кровлю сладить! И как же мы станем жить в ваших гнездах?
– Если уступите нашим нравам, то на сей раз я поселю вас ближе к своим сестрам, – посулила она. – Через воду переведу, на свой берег.
Скуфь переглянулась, пожала богатырскими плечами и пошла за омуженкой.
А та отвела их по броду за реку, провела новую черту и уехала.
Смущенные и обескураженные витязи оглядели новое место, выбрал каждый себе дерево, и начали они глину месить и гнезда вить. Дело вроде бы и скорое, это ведь не из столетних дубов строить: на заре начал и к полудню уж и дом готов. Только вот сыро в нем и холодно, печурку так и поставить некуда, ибо в таких хоромах разве что переночевать, а жить человеку, привыкшему к степному простору, и вовсе невозможно. Тут еще ветер налетел, закачались дерева, и в одну ночь все гнезда порушились.
Скуфь походила по дубраве, подумала, и Важдай говорит:
– В чем другом уступим омуженкам. Но хором своих не отдадим и в птичьих гнездах жить не станем. Айда, братья, назад, в казармы!
Перебрели они реку обратно, поставили кровлю на свои дома, затопили трубные печи и спать улеглись. Да после долгих мытарств на холоде разнежились в тепле и так крепко заснули, что и слух, и чутье утратили. Никто и не слышал, как средь бела дня девы прокрались на скуфский стан, позрели на казармы дубовые, затем осмелели и начали в окна заглядывать. На спящих своих женихов посмотрели и так же незамеченными убрались.
Проснулись витязи и думают: ну, что теперь скажет Мерцана, узрев их самовольство? Опасались, что омуженки опять уйдут на новое место, однако решили стоять на своем твердо. Пошли они на берег, то есть на свое порубежье, глядь, а на другой стороне уже частокол стоит и за ним удопоклонницы новые гнезда себе на деревьях лепят. Обрадовались и стали кричать:
– Будет вам гнезда вить! Ступайте в наши казармы, всем места хватит!
Омуженки, словно птицы от щелчка, враз все встрепенулись и в тот же миг попрятались. Спохватилась Скуфь, что неладно сделала, но поздно, ни одна дева более не появилась из-за острога. Возвратились они в казармы, а там их уже Мерцана поджидает.
– Сестры мои вам уступили, – говорит она. – Согласились, что вы жить станете в своих жилищах, ибо они просторные, светлые и теплые. Но поскольку вы напугали дев своим криком, то теперь ваш черед нам уступать.
– Научи, что нам делать? – чуя свою вину, ответила Скуфь.
– Совсем малая уступка, – сказала омуженка. – Станете вкушать ту же пищу, что и мы.
– А вы какую вкушаете?
– Кобылиц доим, молоко да сыр наша пища.
Витязи было согласились, да тут же и опамятовались.
– У вас кобылицы, а у нас дарованные Ураганом жеребцы. Мы бы уступили, да доить некого! Потому диких зверей стреляем, утиц и прочих птиц. Тем и сыты.
– Худо дело! В чем же вы можете уступить?
– Во всем другом готовы!
– Добро! Девы племени мати не любят всякого домашнего творения – шить одежды, готовить пищу, нянчить чад. Способны вы взять на себя сии труды?
Скуфь переглянулась.
– Да ведь сей труд – женский! Исполнять его мужчинам позор.
– Вот видите, вы ни в чем уступать не хотите!
– Хотим, Мерцана! Но только не в пище и домашнем творении.
Хитрая омуженка лишь усмехнулась и спрашивает:
– Верное ли ваше слово?
– Верное! – закричала Скуфь, не подозревая подвоха.
– Мечами своими поклянетесь?
– Клянемся!
– Добро! – Мерцана села на коня и уехала на свою сторону.
Не проходит и часа, возвращается она со своим кумиром и ставит его на высокое место среди стана.
– Отныне уду станете поклоняться и требы воздавать! А петь славу Ариде я потом научу.
И в тот же час ускакала.
Позрели витязи на глиняного омуженского кумира, сгребли бороды в горсти и сели думу думать.
Многоликая, пестрая от цветных одежд и бренчащая жиром волна наползла на холм и ударилась о государев табор, окатив Урагана брызгами криков и восклицаний:
– Причастен! Причастен!..
– Прости нас, государь!
– Помилуй!..
– Не насылай гнева богов!
– Спаси нас!
– Не проклинай!
Пешие вечевые старцы пытались пробиться сквозь распластанные по земле тела вельможных саров, а те, в свою очередь, оставшиеся без рабов и носилок, сучили ножками и карабкались вперед. Пряжки и булавки давно расстегнулись в толчее, и теперь полураспущенные дорогие ткани трепал ветер, вздымая над толпой и заслоняя солнце. Но они уже ничего не замечали, не заботились о своем достоинстве; князья и ярые мужи елозили перед телегами, поставленными в круг, и эта преграда была для них неприступна.
Старцы же, шагая по их широким спинам, стремились возвыситься, дабы подать Урагану свой бич.
– Высеки нас, как рабов!
– Усомнились!..
– Возьми бич, выпори меня!
– Не оставляй, государь!..
– Ты причастен!
– Воистину!..
– Мы погибнем!
– Лучше покрой всех черным покровом!
Ураган взирал молча, и его лошадь пугливо прядала ушами после каждой волны криков, после чего трясла головой, словно сбивая гнус. Если бы сейчас был бич, возможно, государь и ударил бы, но не от гнева на толпу – от омерзения, за что и секут черную степную змею, вовсе не ядовитую и не приносящую вреда. И чем дольше он молчал, тем неистовей бушевали люди, еще называющие себя сарами.
Если наказывали рабов за преступления, то они, желая спасти жизнь во что бы то ни стало, вкушали свое дерьмо, чем и показывали низость и верность служения господину. Но когда именитые мужи стали испражняться и тут же пихать в рот свои испражнения, Ураган ужаснулся, глазам своим не поверил! И с уст его уже были готовы сорваться слова, коими причастные взывали к богам:
– Боже! Вы суть огонь земной и небесный!..
И сорвались бы, не вспомни он бессмысленности сего воззвания: не карали боги беззаконных!
Подручный Свир, глядя на своих сородичей, устрашился и устыдился настолько, что залез под брюхо своего коня и теперь таращился между его передних ног. А Ровен, жаждущий наследства и возмутивший государев кочевой путь, плакал, катался по земле и бил ее кулаками, исступленно восклицая: