— На каком основании находимся с оружием в охотугодьях? — невозмутимо продолжил мужик, никак не отреагировав на угрозу, и слегка прикоснулся опущенной, свободно висящей вдоль туловища рукой к накладному боковому карману бушлата, что не осталось без внимания Мостового. — На каком основании охотимся?
— А ты видел, что я охотился? — еще больше нагнетая обстановку, огрызнулся Андрей. — Или у меня — оружие охотничье? Ты что, армейской формы никогда в глаза не видел?
— Сейчас в таком обмундировании — каждый третий. А никаких воинских знаков отличия я у вас вообще не наблюдаю. И что касается оружия…
— Так. Все, — грубо перебив мужика, отрезал Мостовой. — Заканчиваем всю эту канитель, болтовню пустопорожнюю и тихо расходимся. Тихо, я сказал. По-мирному.
— А вот тут ты промахнулся, паря! — вспыхнув, снова подключился к разговору молодой. — Да мне по барабану — военный ты или полувоенный! Раз я тебя в тайге с оружием застал — гони документы. А если нет в наличии — погребешь со мной, куда скажу, как миленький. А там еще разберемся, что ты за вояка. Может, за тобой не один жмурик числится. Может, ты завалил кого-нибудь из сослуживцев и из части в бега подался.
— Как вижу, по-хорошему у нас не выйдет, — недовольно поморщился Мостовой и, резко вскинув, прижал к плечу автомат: — Тогда так, мужики, оружие и рюкзаки — на снег и пять шагов назад. — И побыстрее! Некогда мне тут с вами долго канителиться. Ну, чего застыли, блин? Быстро, я сказал! Оружие — на снег! И ни одного резкого телодвижения!
— Н-ну, ну, ты за это поплатишься! Т-точно тебе говор-рю, — процедил сквозь зубы неугомонный ершистый оппонент, дернулся, но, заметно побледнев под моментально наведенным на него стволом автомата, все-таки осадил на пятки. — Ты… Ты… Вот говнюк! Считай, что ты себе, парень, уже статью однозначно накрутил. И не одну! Да я не я буду!
— Дальше отступили. Еще дальше. Вот так. Стоим на месте, — скомандовал Андрей, убедившись, что егеря выполнили все его требования. Зажав автомат под мышкой, поднял лежащие на земле карабины и, сместившись немного в сторону, поочередно их разрядив, забросил обоймы подальше в снег, чтобы невозможно было их по-быстрому отыскать, проверил содержимое рюкзаков и после короткой паузы отдал новую команду: — Теперь снимаем бушлаты, кладем на землю и отступаем еще на пяток шажков назад. — Подождал, пока они отойдут на безопасное расстояние. Один за другим вывернул все карманы. В боковом, у Назарова, как и предполагал, нашел включенный диктофон. Пришлось вытащить из него кассету, а из найденных позже портативных коротковолновок и сотиков аккумуляторные батареи. — Вот это — батарейки и кассету — я у вас, мужики, естественно, конфискую. И без обид. Иначе у нас с вами никак не пролазит. Такие уж, к сожалению, сложились обстоятельства. А теперь, парни, расстаемся. Как и сказал — по-тихому. Каждый — в свою степь чешет. И не вздумайте только по дури за мною следом увязаться. Очень я вам это не советую. Очень. Отстреляю, мужики, запросто, на ять, и секунды не раздумывая… Ну все, ребята. Я пошел. Счастливо оставаться.
Возвращался на бивуак по своим следам. Так было дольше, но надежнее — стопроцентная гарантия, что нигде не плутанешь, не залезешь в непролазный бурелом по глупости, надеясь покороче срезать путь.
Первое время часто останавливался и, обернувшись, напрягал слух в опаске обнаружить погоню. Потом, окончательно убедившись, что сзади однозначно нет хвоста, успокоился и прибавил шагу: «А мужики, как видно, вовсе не тупые. Прониклись пониманием. Вняли моим увещеваниям. И это правильно. Совсем бы не хотелось мне с ними по-взрослому хлестаться… Как жаль, что не могу я им довериться. Никак не могу. Сейчас никому верить не имею права. А нам бы с дедом их помощь отнюдь не помешала. Лишней бы точно не была… Жаль. Чертовски жаль! Эх, если бы…»
Вода журчит под оморочкой, Ханина — ранина.
Солнце жарко пригревает,
Ханина — ранина, —
тихонько припевает Айкин Пильдунча. Идет по тайге не спеша, смотрит кругом веселыми глазами. Денек хороший. Ласковый. Свежий белый снежок скрипит и скрипит, шуршит и шуршит, отгоняя все дурные мысли.
Идет себе и идет помаленьку. Щуплый, широкоскулый, кривоногий. С темно-лиловым «фонарем» под левым глазом. В перепачканной золой подранной темно-синей фуфайке и растоптанных старых торбасах из ровдуги [26] . На голове — дрянная шапчонка из весенней ондатры, истертая по краям до самой мездры. За плечом — худой солдатский вещмешок, почти пустой. Ничего там нет, кроме завернутой в мешковину трезубой острожки, короткой обструганной дощечки, мотка прочной нейлоновой бечевки с сетяной подборы и маленького топорика с кривой щербатой ручкой.
Ханина — ранина, —
напевает Айкин, и оживает у него перед глазами светлая знакомая картинка.
Вот он плывет на своей любимой оморочке [27] . Легонькой, верткой, разгонистой. Возвращается домой с хорошим уловом, изредка помахивая длинным тонким веслом.
Мутная желтовато-серая озерная вода льется, стелется под плоское днище, журчит и журчит, звенит и звенит. А под расстеленным от пояса к носу лодчонки брезентовым фартуком громко чмокают, тяжело ворочаются, шлепают по ногам жирные сазаны и толпыги [28] , блестящие, как надраенное бархоткой серебро, сиги и пятнистые темно-шоколадные ленки.
Плывет и плывет, напевая, Айкин, радуясь богатому улову, теплому осеннему деньку. Сидит, тихонько покачиваясь из стороны в сторону да знай себе помахивает легоньким, почти невесомым, ухватистым веселком. Млеет, щурясь под ярким солнышком, подставляя прохладному приятному ветерку вспотевшее лицо.
Ханина — ранина…
Какой хороший денек!
Скоро приеду домой,
Ханина — ранина.
Мама ждет! —
удар весла.
Брат ждет! —
удар весла.
Хрипло выводит Айкин, перевирая, переделывая на свой лад слова старинной нанайской песенки, слышанной еще от деда, и вдруг резко замолкает. Хмурится, больно покусывает задрожавшие губы, замедляет шаг. Неуловимый миг, и все пропало. И нет уже перед глазами светлой, хорошей картинки из прошлого. Раз — и исчезла, растаяла без следа. «Неужели ничего этого больше никогда не будет? И мамы не будет? И брата?»… Говорят, что это он, Айкин, их убил. Зарубил топором по пьянке. Зарубил и сжег вместе с домом. Но он до сих пор не верит в это. Все еще не верит, потому что почти ничего о случившемся не помнит.
Помнит только, как ему сильно повезло, как подстрелил рогача-изюбря из малопульки [29] прямо в сердце. Как они с братишкой Болдой уплетали за обе щеки его еще теплые хрящеватые ноздри, вкусный мясистый язык, отхватывая по кусочку у самых губ отточенными, как бритва, ножами. Болтали с набитыми ртами, то и дело, в избытке чувств, похлопывая друг дружку по плечам, по коленкам, по голове.