— Можно прикоснуться к вам, Эмили? Понравится ли вам это?
Его голос звучал негромко и нежно; Эмили так сильно любила этот насыщенный тембр! Дюйм за дюймом она расслабила тело и прислонилась к Эшленду. Он вздрогнул, но тут же крепче обнял ее. Его губы прижались к ее уху, к шее, такие невозможно мягкие.
Его ладонь, распластавшаяся по животу, поползла вверх. Большой палец уткнулся под грудь, скрытую тонкой тканью сорочки, и по коже Эмили растеклось тепло. В полном молчании Эшленд изучал ее легкими прикосновениями пальцев, поглаживал между грудями и ребрами, словно в этом мире у него больше не осталось никаких стремлений.
Она хотела заговорить. Хотела сказать ему, что груди налились и ноют, так им хочется, чтобы он по-настоящему потрогал их, что все ее нервы переместились под кончики его пальцев, что она сейчас взорвется от сжигающего ее жара. Но как можно произнести подобное вслух? Пересохшие губы приоткрылись и снова закрылись.
Постепенно круги, описываемые большим пальцем Эшленда, сделались шире, стали более дерзкими, прожигая ее кожу сквозь тонкую ткань. Он пополз вверх по груди, слегка задел сосок, отыскал кружевные завязки на вороте сорочки и потянул их. Грудь вырвалась на свободу.
Эмили не могла вдохнуть. Она скосила глаза вниз и увидела невероятное: большую ладонь Эшленда на своей груди, темную на бледной коже, пальцы, точно обхватившие изгибы плоти. Да разве возможно, чтобы такая мощная рука прикасалась к ней столь нежно? Что-то твердое прижалось к ней сзади, там, где оканчивался позвоночник, и тело Эмили охватило темное возбуждение. Она задрожала. Это, должно быть, он. Тот самый мужской орган, который она видела в книгах, на картинах и у статуй, но никогда воочию. Та часть Эшленда, что создана природой для слияния с ней.
— Сэр, — прошептала она. — Мистер Браун…
— Ничего не говори, Эмили. — Голос его звучал хрипло, почти жестко.
Она в изумлении смотрела, как его пальцы описывают круг вокруг ее соска. Ладонь обхватила грудь, приподняла ее, а большой палец наконец-то отыскал сосок и задел самый кончик. Эмили ахнула и схватила Эшленда за запястье.
Он прошептал ей на ухо:
— Скажи мне, что делать, Эмили. Одно слово. Скажи, чего ты хочешь.
Он жарко дышал на нее. Взяв ее сосок большим и указательным пальцами, он начал теребить твердеющий бугорок. Эмили смотрела, как под кожей его руки двигаются косточки, наблюдала за слабыми движениями мышц и сухожилий, приносящих необыкновенные ощущения, что сотрясали ее тело. Она не могла думать. Кто она такая, что это за пульсирующие остатки Эмили, стоящие тут, в тускло освещенной, продуваемой ветрами комнате, пока всемогущая рука герцога Эшленда ласкает ее обнаженную грудь?
«Скажи, что мне делать, Эмили».
Что-нибудь. Все что угодно. Но она не могла выдавить из себя этих слов. Она просто смотрела на его руку, его прекрасную руку, ласкавшую ее тело. Его губы прикоснулись к ее уху в едва ощутимом поцелуе.
Если она попросит, он отведет ее в постель. Решение он оставил за ней, отдав в ее руки свою честь. Она не брала его деньги; она пришла к нему безо всяких условий; она разделась перед ним догола, и поэтому он отдавал ей то единственное, что мог, — самого себя. Он отведет ее в постель, если она попросит. Он станет ее любовником и понесет груз вины на своих плечах. Позволит ли она?
Она не должна этого допустить. Его тело страстно хотело ее, но он готов страдать. Груз вины, пусть и несправедливой, ляжет на его совесть, как на наковальню. Но она! Еще большее безумие — эта физическая покорность. Она запутается безвозвратно, поставит под угрозу все свое будущее. Расстаться с ним после — все равно что разрезать пополам свое сердце.
О, но лечь рядом с ним! Ощутить его тело на своем, познать, наконец, эту вечную тайну. Показать ему то, что она чувствует, но не может выразить словами. Утешить его, подарить ему радость, пусть и мимолетную. Слиться с Эшлендом на драгоценный миг.
— Сэр. Мистер Браун.
Он продолжал поглаживать ее грудь своими нежными пальцами. Он тоже смотрел, как сливается их плоть, — Эшленда и Эмили. Она ощущала его взгляд, как еще одну ласку.
— Пожалуйста, — сказала Эмили.
Рука оставила ее грудь и потянулась за повязкой. Он стянул ее со лба на глаза и пробежался пальцами по всей длине, проверяя, плотно ли и ровно ли она лежит на глазах. Каждое его движение наполняло ее тело мучительной энергией.
Эмили не стала ждать, когда он повернет ее к себе лицом. Она повернулась в его руках и подняла лицо кверху.
Она хотела сказать: «Мы должны остановиться. Ради вашего и моего блага».
Но сказала совсем другое:
— Поцелуйте меня.
«Поцелуйте меня».
Слова, произнесенные тишайшим шепотом, искрой вспыхнули в мозгу Эшленда. Эмили подняла к нему лицо. Повязка на бледной коже казалась особенно темной, алые губы невыносимо манили.
«Если ты поцелуешь ее, обратного пути не будет».
Это была его последняя логическая мысль.
Он наклонил голову, поцеловал ее в лоб и в кончик носа. Она тепло и влажно дышала ему на подбородок; ее тело в его объятиях пылало и трепетало. Все равно что держать в руках горячий уголь.
Он поднял руку, прикоснулся к ее волосам, уху, щеке. «Ты такая мягкая, — хотелось ему сказать. — Такая мягкая, такая невозможно безупречная, а я — скотина, грешная, искалеченная скотина».
Губы Эмили манили — округлившиеся, распалившиеся, неотразимые. У него нет на них прав. Он погладил уголок ее рта большим пальцем и прильнул к ее губам.
Долгую секунду он не шевелился, и она тоже. Они просто стояли, вдыхая друг друга, едва ощутимо соприкасаясь губами. От Эмили сладко пахло чаем и апельсинами, она прерывисто дышала. Грудь ее быстро вздымалась и опускалась, при каждом вдохе соприкасаясь с его грудью.
Она подняла руки, но он успел перехватить их до того, как она дотронулась до него.
— Нет, — произнес он.
— Разве я могу не прикасаться к тебе? — страдальческим шепотом сказала она.
— Не можешь. — Он отпустил ее руку. — Позволь мне прикасаться к тебе, Эмили. Просто позволь. Тебе ничего не придется делать.
Он снова прильнул к ее губам, на этот раз настойчиво, прижал ее ближе к себе, и искра в мозгу разгорелась в пламя, охватившее все его тело. Он уже возбудился, член, тяжелый и твердый, как железо, упирался в шерстяные брюки, но ощущения оказались совершенно другими. Помимо настоятельной необходимости (десятилетие подавляемой сексуальной потребности вновь с ревом ворвалось в его жизнь), была еще и Эмили в его объятиях, неумело отвечающая на его поцелуй, пылко отзывающаяся на любое его движение.
«Если бы она тебя увидела, не целовала бы так».
Он крепко стиснул ее в объятиях, приподнял и поцеловал по-настоящему. Она что-то удивленно пискнула (звук словно родился из глубины ее горла), он языком приоткрыл ее губы и впустил Эмили в свою душу.