— Мой народ — заблудшее стадо, но пастухом ему может быть только Господь наш, а не палка в руке его. Не собака, оберегающая стадо. Божьим велением вздымается палка и опускается на спины согрешивших, отступивших от истины.
— Ты играешь с огнем, уважаемый, сравнивая повелителя мира с грязной собакой, — сказал Бел-Ибни.
— Я сам пасусь в том стаде и не вижу ничего зазорного в сравнении себя с овцой Божьей. Я могу учить только рядом с ними. Народ мой избран, ему предстоит нелегкий путь, но о том знает только Господь Бог.
— Народ твой избран? — прищурился Бел-Ибни. — Тогда где же благость в мыслях, где страстное желание исполнить завет? Разве не об иудейском дворе по всей земле идет слава, уважаемый, как о самом жутком вертепе, источнике разврата и кровавых злодеяний? Кто отважился перепилить деревянной пилой достойного Исаию? Всех менее придерживаются требований завета сами евреи, и при этом они гордо заявляют, что являются подлинными обладателями скрижалей. Может, более почтительны и приемлемы Господину будем мы, вавилоняне? Может, в том и состоял промысел Божий, чтобы мы донесли весть о Единосущем до всех народов суши?
— Ты желаешь, почтенный, направить меч своего правителя на братьев своих, ведь мы, иври, выходцы из Ура. Мы долго шли к истине, были в Египте, терпели там всякие невзгоды, потом пришли сюда, на Ханаан. Ты рассуждаешь о Боге, а сам видишь в нас соперников, укоризну своей гордыне. Ты бредишь, почтенный, если полагаешь, что путь к тому, чье имя Царь небесный, можно навязать силой. Вы, аккадцы должны пройти свою часть пути, как, впрочем, и жители Великой реки, и все другие народы. Наш путь — это наш путь, и убийством моего народа ты не раздуешь Слово Бога нашего, а погасишь его. Как же, почтенный, ты можешь судить нас перед лицом правителя своего, перед лицом вечного Судии, если сам пропитан злобой и завистью? Вот как говорит упомянутый тобой пророк Исаия о нашем пути: «И будет в последние дни гора дома Господня поставлена во главу гор и возвысится над холмами, и потекут к ней все народы. И пойдут многие народы и скажут: придите, и взойдем на гору Господню, в Дом Бога Иаковлева, и научит Он нас своим путям, и будем мы ходить по стезям его; ибо от Сиона выйдет закон, и слово Господне — из Иерусалима. И будет Он судить народы, и обличит многие племена; и перекуют мечи свои на орала, и копья свои на серпы; не поднимет народ на народ меча, и не будут более учиться воевать».
— Достаточно, — прервал их спор Навуходоносор. — Я хочу остаться один. Наби, к тебе будет приставлена охрана, ты можешь отдохнуть. Ты волен идти куда хочешь, по всем землям, принадлежащим мне.
— Нет, повелитель, я вернусь в Иерусалим, к моему народу. Пусть меня проводят до ворот те два стража, что привели меня сюда. Как вышел, так и должен войти.
Вечером, в начале стражи мерцания, сразу после церемонии расставания с царскими регалиями — их принял главный жрец Эсагилы и торжественно внес в святилище Мардука, — когда на город опустились сумерки и Навуходоносор во главе процессии возвратился в городской дворец, Рахим, декум, начальник царских телохранителей, заступил на пост возле покоев царя. Первым делом обошел коридоры, проверил наружные двери, выкрашенные красной, отпугивающей злых духов краской, запоры на дверях, поднялся и спустился по лестницам послушал, как звучат ступени. Приказал сменить кое-где факелы. Наконец, отпустив сына, устроился в нише, принялся полировать меч.
Господин разгуливает по опочивальне? Точно. Слух у Рахима до сих пор оставался тончайший. Сколько Рахим помнил, каждый год по весне, формально лишенный царской власти, Навуходоносор становился особенно беспокоен. Сон его в такие дни не брал. Скоро позовет к себе — это уж как пить дать, начнет расспрашивать о былом. О чем Рахим разговаривал с наби Иеремией во время первой встречи? О чем во время второй? Примется корить, почему Подставь спину не доставил его в Вавилон. От греха подальше… Незлобиво так начнет поругивать Рахима за то, что тот обмяк сердцем, а надо было взять пророка за шиворот и силком тащить в столицу. Примется объяснять, что истину нельзя волочь за шиворот, а человека сколько угодно и куда угодно, и ему это только на пользу. Рахим в этом месте всегда хлопал себя по коленкам, начинал спорить с царем, доказывать — ну, кто он такой, Рахим, чтобы указывать избранному небом и звездами? И царь вавилонский не указ вещающему от Бога! И банда свихнувшихся еврейских мстителей, пленивших пророка и утащивших его в Мусри на погибель, вряд ли осмелилась поднять на него руку.
После чего царь будет долго молчать, поигрывать бровями, вздыхать, то пальцы сцепит, то расцепит — жалко Иеремию. Мудрый был человек. Видел на пядь под землей, различал грядущее, о чем и пророчествовал. Затем царь и его телохранитель начнут перебирать общих знакомых, кто уже ушел к судьбе и кто скоро покинет светлый мир. Обязательно помянут Мусри. Египтянин год назад отправился к Нергалу — ушел свободным, числился в царских слугах, сидел в дальнем углу двора, в тайных покоях, откуда ведал сношениями с верными Вавилону людьми, во множестве поразбросанных по чужедальним землям. Отрезанное ухо прикрывал просторной местной шапкой с околышем, детишек у него осталась куча. Правда, они не бедствуют… Все началось с аренды земли, которой когда-то Навуходоносор одарил Рахима за доблесть и находчивость, проявленные под Каркемишем. В тот уже далекий первый год царственности господина…
Это были счастливейшие годы его жизни — Рахим, вспомнив о тех годах, даже замурлыкал про себя. Так, запел от полноты в печени и бьющей в голову, легкой тоски о невозвратном.
Вернувшись с армией из Заречья на официальную коронацию правителя (это случилось в 604 г до н. э.), Подставь спину первым делом бросился на подворье брата Бел-Ибни. Здесь ему сообщили, что раб Мусри благополучно довез хозяйское добро до столицы, работает усердно. Как видно, добавил брат уману, тебе достался честный малый. Рахим тотчас вскочил на коня и погнал в предместье Вавилона. Мчался вдоль широкого рукотворного канала, по обеим берегам которого там и тут безостановочно кивали кожаными бадьями водоподъемные журавли, крутились большие деревянные, сливающие грязную воду Евфрата в оросительные арыки, колеса. Возле них по кругу, вращая зубчатые передачи, ходили ослы. В полях было многолюдно, на лохматых вершинах финиковых пальмах смуглые молодцы занимались скрещивание цветов. Все трудились, ковырялись в земле, таскали тростниковые ящики с рассадой, окучивали плодоносные деревья в садах. Ходили полуголые, в набедренных повязках, кое-где местные мужики вкупе с храмовыми рабами очищали русло. При этом пели, как когда-то пел сам Рахим, посланный отцом отрабатывать за семью трудовую повинность. Позади, в полгоризонта, в лазоревой дымке подрагивали неприступные стены Вавилона.
Вот житуха, порадовался Рахим! Он не мог сдержать улыбки, покивал другу — солнцу-Шамашу, тот ответил отблеском на воде. Гроза ветров и бурь Адад подбавил набегом теплого, огладившего кожу ветерка. Там, на канале, Рахим окончательно решил посвататься к Нупте, к пчелке своей. Раз уж все складывается одно к одному — и Мусри добрался до Вавилона, и Иддину в дружках ходит, и деньжонок он в Заречье добыл, значит, пора!.. Не он один в ту пору легко и радостно смотрел в будущее. Верилось, что с разгромом Ашшура все напасти позади, теперь можно будет пожить.