Выходит, не под землей поместил Коммод свою добычу, однако делать окончательный вывод Тертулл поостерегся. Чудес в Палатинском дворце было видимо — невидимо, так что не стоит ломать голову над архитектурой и внутренней планировкой этого таинственного, напоминавшего лабиринт огромного сооружения состоящего из нескольких связанных между собой дворцов. В доме Тиберия, например, при переходе из просторного вестибюля в парадный зал была устроена одна из самых замысловатых ловушек, которую по приказу этого принцепса строители приготовили для варварских царей, прибывавших в Рим для изъявления покорности и заключения мирных договоров.
Пол в обширном, вытянутом в длину вестибюле представлял собой изумительно воссозданную морскую пучину, в которой плавали рыбы и всякие другие водные чудища. Сходство было настолько ошеломляющим, что у любого гостя, кроме разве что самого грубого и неразвитого вольноотпущенника, возникало ощущение, будто он сейчас бухнется в этот водоем и достанется на съедение гигантской акуле, разинувшей пасть и пялящей в его сторону маленькие красные глазки. На противоположном входе гостям грозил колоссальных размеров осьминог. Сколько их было чужедальних правителей, хватавшихся за сердце при виде этого навострившего щупальца чудовища! Некоторые без чувств оседали на пол, как это случилось с парфянским царем, прибывшим к Антонину Пию оспаривать корону у своего брата.
Посредине сакрария, на мраморном постаменте, стенки которого были украшены сценами коронации и великих деяний римских государей, возвышался округлый кусок янтаря размером с грудную клетку пятилетнего ребенка, в котором, вполовину свернувшись, застыла огромная ящерица. Тертулл, затаив дыхание, обошел камень. Сначала различал бугорчатую зеленовато — желтую спину, затем увидал голову. На каком‑то шаге замер — существо вдруг уставилось на него крупными, затянутыми бельмами глазами. За этой внешней, чуть туповатой слепотой вдруг прорезалась безмерная, бездонная, вгоняющая в ужас зоркость. Тертулл вздрогнул, кожей ощутив пронзивший его незримый взгляд чудовища. Он поклонился неведомому божеству, пожалел, что не было с собой даров. В присутствии этого запеченного в янтарь чудища даже Коммод начал вести себя скромнее. Он приветствовал его поднятием руки, назвал своим «гением», оберегающим и внушающим ему дельные, а порой и дерзкие мысли.
Сакрарий они покинули через другой выход. Сразу оказались в длинном и сумрачном коридоре. Стоило пройти с десяток шагов, как сзади плавно отпустилась плита, неотличимо изображавшая часть стены. Любой, кто доберется до этого места, решит, что попал в тупик и повернет назад. Коридором они вышли в палаты дома Тиберия. По пути цезарь, поинтересовавшийся мнение стихотворца насчет коллекции, распорядился, чтобы тот описал все, что видел, исключая, конечно, местоположение сокровищ. При этом Коммод хихикнул, а затем добавил — всем рассказывай, что видел здесь, особенно старайся в присутствии простолюдинов.
— У тебя есть дружки среди простолюдинов? — поинтересовался Коммод.
— Да, государь.
— Вот и хорошо. Пусть по городу пойдет слух, что мой янтарь — это чудо из чудес. Что цезарь свихнулся на янтаре, как свихнулся на своей вилле в Тибуре прадед Адриан, как дедушка Антонин Пий помешался на добропорядочности, а мой отец на философии. Ты не сбрил бороду, Тертулл, видно, ты очень привержен философии?
— Нет, цезарь. — Тертулл почувствовал потребность высказаться искренне, до конца. — Я привержен философии постольку, поскольку она называет предметы и пытается объяснить незримое. Всякий поэт желает заглянуть за горизонт, неважно как близко или далеко проведена эта черта. Я согласен со стоиками в том, что человек по природе неглуп, сносен и любит, когда хорошо, и не любит, когда плохо, однако попытку твоего великого отца научить людей или, скажем, римский народ, жить по природе, а значит, добродетельно, никогда не считал удачной. Я опять же согласен с Титом Ливием и прочими отцами — историками, утверждавшими, что римскому народу изначально присуща некая героическая основательность, умение терпеть, жертвовать собой на благо отчизны и при умелом руководстве доводить дело до конца. И все‑таки у меня есть большие сомнения в трезвости взгляда и мыслей простолюдинов, их какой‑то особой недоступной высшим сословиям мудрости, которую им приписывают «друзья народа». Если позволишь, государь, — он на мгновение запнулся, — я расскажу забавную историю, поведанную мне в Африке неким неглупым человеком. Он много повидал, в его трезвость я верю.
Император кивнул.
— Был в древности один философ, весьма усердный в изучении всевозможных искусств и наук. Он восхищался знанием и умением, полагая, что человек, которому недоступны эти совершенства, справедливо может быть назван варваром. Вот и начал он обучать всякого, кто бы ни обращался к нему с просьбой открыть истину, да еще и доплачивал, когда видел его усердие. Другими словами, он стремился сделать науку и искусство доступными каждому, полагая, что это самый верный путь научить человека жить правильно. Поскольку наш мудрец был богат, к нему ринулись толпы возжелавших знаний. Однажды ночью ему приснилось, что покровительницы наук в образе прекрасных женщин очутились в борделе и отдавались всякому, кто пожелает. Увидев это, он очень удивился и спросил: «Что же это такое? Разве вы, богини, не покровительницы искусств и наук?»
Те ответили: «Да, разумеется».
«Но почему же вы очутились в лупанарии?»
Ему ответила Клио — муза истории: «Да, это так, но ведь это ты поместил нас сюда».
Проснулся мудрец и задумался, потом сообразил, что делать науки и искусства доступными означает умалять божество. И, раскаявшись, больше так не поступал. Известно, что существуют вещи, постичь которые следует немалыми трудами, и порой видимое другим усердие в этом деле сродни глупости или мошенничеству.
Коммод не ответил.
В молчании они вернулись в зал, откуда вышли осматривать сокровища. Здесь его ждал Витразин, рядом с ним стоял раб державший в руках поднос, на котором грудой лежали письма, свитки и прочие документы. Император замахал на него руками.
— Только не сегодня, не сейчас! Витразин, ты жесток. Я устал и хочу отдохнуть.
— Но, государь…
Коммод с хитрецой подмигнул Тертуллу и, вновь обратившись к Публию, спросил.
— Откуда в тебе, сыне гладиатора, такое усердие? Уж не глупость ли это? Или, может, мошенничество?
— Господин!.. — сменился в лице Публий.
В этот момент Клеандр поддержал секретаря.
— Господину следует хотя бы просмотреть бумаги, отделить важные от несущественных или тех, которые могут подождать.
— Идите вы все!.. — кратко выразился Луций. — Сказано, завтра. Интересно, куда ты сейчас отправляешься, Тертулл? В свою каморку на чердаке?
У поэта отвисла челюсть.
Император радостно засмеялся, принялся подергивать себя за пальцы.
— Вот ты и попался, злоумышленник. Теперь я знаю, где ты вынашиваешь зловещие планы. Мне все известно, — он погрозил пальцем стихотворцу. — Признайся, ты вернулся в Рим, чтобы свергнуть молокососа и возвести на трон какого‑нибудь философа в сенатской тоге или какого‑нибудь седобородого вояку или рубаку?