— Предлагаю выпить за век Коммода, — предложил Лет. — Побольше бы Риму императоров, выросших в лагерях и знакомых с трудностями солдатской службы.
— Надеюсь, Квинт, ты не имеешь в виду Каллигулу, который тоже вырос среди солдат?
— Конечно, нет, величайший. Гай был больной человек, он не ведал, что творил.
— Это ты верно рассудил, Квинт. Мало быть знакомым с чаяниями рядовых легионеров. Надо еще иметь голову на плечах и не ошибиться в выборе девиза царствования. И я выбрал! — торжественно провозгласил Коммод.
— Так возвести нам его, государь! — воскликнул Тертулл.
— Геркулес Непобедимый!
Все встали, в том числе и Клавдия, и громко трижды прокричали.
— Ave, Caesar, imperator!
Коммод был явно польщен. Он помахал рукой и предложил всем занять места на ложах.
— Как радостно вновь оказаться в Риме среди родных людей. Ощутить неповторимую атмосферу, пропитанную латинской доблестью и желанием исполнить долг.
Он задумался, потом поднял руку.
— На этом о делах все. Вот о чем я подумал, глядя на семейное счастье, которым Минерва наградила Лонгов. Значит, мы с тобой, Клавдия, договорились, ты подыщешь мне невесту. Ищи подобную себе.
— И мне тоже! — воскликнул Лет.
— И ему тоже, — поддержал своего легата император. — А сейчас я хотел бы поприветствовать твою матушку, Секунду Максиму.
— К сожалению, государь, она очень слаба и последние дни не встает с ложа, — ответила Клавдия.
— Жаль, — огорчился Коммод. — Что ж, передай ее мои добрые пожелания, надеюсь, она скоро избавится от хвори. Секунда Максима была ближайшей подругой моей матушки Фаустины, с которой так вольно обращался наш драгоценный Тертулл. Так сказать, именинник и возвращенец, сумевший насмешить Рим. Я, конечно, в ту пору еще был молокосос, но хорошо запомнил шутку, которую повторяли в городе.
Тертулл изобразил удивление.
— Не прикидываешься паинькой, этаким Нарциссом? — засмеялся Коммод. — Кто не помнит мим, в котором некий драмодел, не будем тыкать пальцем, вывел высокопоставленную особу, известную своими похождениями в столице, а также в Мизенах и Равенне, где стоит императорский флот?
Теперь смеялись все, только Клавдия пожала плечами.
— Я не помню. Может, тогда наша семья еще не вернулась из Африки?
— Ну! — обрадовался Луций. — Эта высокопоставленная особа устами главного героя — глупого провинциала из богатеньких, была названа спелой, источающей сладостный аромат розой. Провинциал спрашивает: «Кто же тот счастливец, кому досталось вдохнуть ее восхитительный аромат?» Актеришка, изображавший всезнайку и проходимца, ответил: «Тулл». Глупец не расслышал и переспросил. Проходимец во второй раз ответил — «Тулл». «Не слышу, как?» — «Я тебе уже три раза сказал — Тулл».* (сноска: По — латински ter Tullus, что звучит как Tertullus, т. е. Тертулл) Публика была в восторге. Сдается, что этот забавный диалог придумал наш хронописец.
Тертулл густо покраснел, потом признался.
— Так‑то оно так, только я никогда бы осмелился вывести этот мим на сцену, если бы вышеупомянутая высокопоставленная особа не прочла текст и не приказала бы Виталису срочно озвучить его со сцены.
Теперь изумился Коммод.
— Зачем ей это надо было?
Поэт пожал плечами.
— Понятия не имею. Особа строго настрого запретила мне спрашивать об этом. Она объяснила, что у великих мира сего есть свои крохотные тайны, и я должен взять за правило не совать свой нос туда, куда меня не просят. Ее наставления я запомнил на всю жизнь.
— И все‑таки ввязался в эту историю с Марцией. Кстати, что с ней?
Ему никто не ответил. Бебий опустил голову, Лет и Тертулл пожали плечами. Клавдия сделала вид, что не услышала вопрос.
— Понятно, — догадался император, — семья Корнелиев Лонгов забыла о рабыне.
— Так точно, государь, — ответил Бебий.
— А я не забыл, — мечтательно выговорил Коммод. — Шкатулка у тебя сохранилась? — обратился он к Бебию.
Тот кивнул.
— Покажи. Это просьба.
Бебий поднялся, вышел и скоро вернулся, держа в руках небольшую, длиной в ладонь и шириной в пол — ладони, изящную, покрытую замысловатой резьбой деревянную шкатулку. Руки у легата чуть дрогнули, когда он передавал ее Луцию. Тот осторожно принял коробочку, провел указательным пальцем по крышке. Орнамент, на первый взгляд, был грубоват, излишне глубок.
Император замер, унесся мыслью в далекое детство. Нахлынула нежность. Его вряд ли можно было считать любящим сыном — он боялся отца. Это чувство было напрочь связано со страхом, с опасением быть вызванным в триклиний и вновь выслушать лекцию о добродетелях, а затем для лучшего усвоения урока получить порцию розог. Все так, но, имея на руках предмет, напомнивший ему о тех годах, он испытал прилив нежности. Мать он боготворил и всегда слушался ее. При всех сложностях и темных моментах до поры до времени у Аврелиев была крепкая и дружная семья. До той самой поры, пока не взбунтовался Авидий Кассий, и отец не уличил Фаустину в пособничестве мятежнику. С той поры разошлись их пути — дороги. Эти последние годы помнились исключительно как время нестерпимых обид и бесконечных страхов. Некому было заступаться за него перед отцом. Матушка сразу, как только почувствовала, что отец не может простить ее, заболела и умерла в каком‑то дрянном местечке в Малой Азии, до которого она добралась, следуя за Марком. В путь она отправилась с намерением добиться прощения. С той поры отец стал осторожнее в попытках наставлять других. Он замкнулся, долг исполнял по должности, а не по призванию, к чему стремился всю жизнь. Марк, правда, никогда не злоупотреблял нравоучениями и учил подданных собственным примером, но эта ноша и для него, философа и добродетельного человека, оказалась неподъемной. В любом случае, он отбил все попытки вырвать корону из рук Коммода и передать ее якобы более достойному. Тому, кто, по мнению сената, был менее гуляка и более вояка.
Он заставил себя прервать воспоминания. Последнее, что мелькнуло в памяти, это было объяснение Фаустины, почему резьба глубока и, на первый взгляд, грубовата. В тех вещах, которые часто берут в руки, мельчить нельзя. Детали, финтифлюшки, полутона быстро затрутся. Прорези на предметах обихода должны быть менее изящны, более резки.
Орнамент на крышке, как, впрочем, и сам рисунок, был посвящен Флоре, богине весны и цветения, покровительнице ранних плодов и ягод.
По краям шла череда пальмет, увязанных со стеблями, полными листьев и цветочных бутонов. В центре крышки была изображена цветочная россыпь у входа в некую пещеру или грот, за которой угадывалась юная нимфа или, может, сама Флора. Ее лицо было скрыто. Из‑за горы цветов выглядывала часть тела — едва очерченная правая грудь и обнаженная до талии, удивительно заманчивая ножка. Такое впечатление, будто богиня, на мгновение выглянувшая из своего укрытия, теперь поспешила спрятаться в живописном, увитом плющом и самшитом гроте. В этот момент художник и запечатлел ее. Само убежище располагалось как бы в самой глубине шкатулки.