Это был замкнутый круг. Разболелась голова.
Ему припомнился корабль, на котором они удирали из восставшей Сирии. Как бы въявь увидал молоденькую, страдающую одновременно робостью и безумной отвагой Клаву, увидал себя самого, успевшего взойти на борт, в то время как на берегу вязали Сегестия, друга и покровителя, спасшего его во время сражения при Карнунте. Вспомнилось, как Клава, вся в слезах, обхватила его колени, прильнула к нему, пытаясь удержать на корабле. Вспомнился ее истошный бабий крик — не пущу! Он замешкался, и этих мгновений хватило, чтобы враги связали Сегестия, вскинули на лошадь и отогнали ее от берега. Сегестий принял мученическую смерть в Антиохии, но это случилось потом, а в ту ночь они до рассвета и после рассвета, потом до заката пылко и жадно любили друг друга. Он, уставший, несколько раз пытался отодвинуться от нее, а она по — прежнему крепко удерживала его на себе и все шептала — не пущу. Еще!
Не так было с его первой любовью Марцией! Она появилась из темноты и скоро, словно сказочная волшебница, пропала в ночи. Живет в рабынях у Уммидия, по словам знающих людей помыкает Квадратом как последним рабом. Боги великие, чего только не случается в Риме! Еще говорят, наложница — хозяйка уверилась, что на небесах ее ждет спасение.
У Бебия на мгновение перехватило дыхание.
Неужели Марция?!
Неужели в своем письме цезарь имел в виду его, Бебия, первую любовь?!
Далее лихорадочно, кадрами посыпались воспоминания — император разглядывает шкатулку с ее портретом. До боли в голове прорезалась сцена восьмилетней давности, имевшая место в покоях императрицы — он, Бебий, Квинт Тертулл и Сегестий, при доброжелательном отношении Фаустины обсуждают план похищения Марции. Вот и Луций, десятилетний мальчик, он тогда дал слово, что она будет его.
Нелепая страсть, однако вполне в духе этого простодушного. Все в его окружении было направлено на то, чтобы научить будущего наследника всем земным премудростям, выстругать из него будущего исполнителя долга, стратега и икону для подданных. Идею божественности ему внушила мать Фаустина, отец предоставил в полное распоряжение царство. Умные воспитатели постарались набросить на него своего рода узду, дрянные люди и потатчики не жалели усилий, чтобы испортить нрав, но все это были чьи‑тоусилия и старания, направленные на маленького Коммода извне. Чтобы остаться самим собой, чтобы, в конце концов, просто выжить — не свихнуться, не увянуть раньше старости, не лишится остатков воли, собственных импульсов, отраженных в желаниях и фантазиях, — под тяжестью неинтересных, не имеющих решения задач, которыми с детства грузили его, Луцию просто необходимо было дойти до какого‑нибудь мудреного объяснения, почему этого делать нельзя и этого делать нельзя. Спасти его могла только сокровенная, неподвластная другим, необъяснимая для других тайна, некий изощренный, слегка приправленный безумием или идиотизмом софизм.
Бебий перевел дух, решительно согнал с кровати упорно пытавшегося влезть под одеяло кота.
Мечта о Марции, верность ей, существующей и в то же время недоступной, стала, по — видимому, той спасительной находкой, которая дала Луцию силы выстоять под непрестанным давлением философов, развратников, дворцовых подлиз и насмешников из сената. Под гнетом упреков отца и матери и прочих друзей царя. В ворохе самых подлых сплетен и слухов, на которые так щедра его старшая сестрица и ее окружение, связанное с родом Элия Вера.
Бебий перевел дух.
Итак, Коммод сам, своими руками слепил из Марции предмет поклонения. Уж в этом‑то он был волен?! В этом он мог считать себя первооткрывателем? Странное, надо заметить, искривление ума у человека, державшего судьбу Рима в собственных руках. Лонг осадил себя — не слишком ли? Стоит ля выдавать ночной бред, нелепые домыслы за истину? Сердце подсказало — если это и домыслы, то очень близкие к реальности. Правде следует смотреть в лицо — Коммод до сих пор помнит о рабыне. Он постоянно напоминает Бебию о ней, причем, каждый раз делает это с умыслом, с потаенной ухмылкой. Выходит, это письмо — символ полного доверия Бебию и намек на ответную искренность?
Он решительно прервал себя — нет — нет, не на искренность, а на понимание, которое он, Бебий, должен был проявить в подобной иносказательной, непонятной для других форме.
Вот что, оказывается, пряталось за этим письмом — бездна! Цезарь считал себя вправе посягать на то, что составляло часть его, Бебия, души. Эта уверенность была безмятежна и абсолютна. Марк на небесах может гордиться сыном — он воспитал настоящего цезаря.
Бебий осторожно встал, попил воды, унял расходившееся сердце. Разве дело в Марции? Что ему Марция, он давным — давно забыл о ней! Не жалко и шкатулки — деревяшка и деревяшка! Беда в том, что эта коробочка составляет часть — и не худшую! — его прошлого.
Только его, Бебия Корнелия Лонга Младшего, прошлого, и ничьего другого!
Эта вещица, пустой предмет для других, вмещала для него и память, каким он, вернувшийся из своего первого похода, был молодцом, и забытую страсть, и очарование тех дней, когда видеть Марцию, слышать ее голос, было счастьем, каким только может одарить судьба. Шкатулка являлась как бы талисманом или, точнее ключиком к его, Бебия, душе. Клавдия умела обращаться с былым, она ни разу дурно не отозвалась о рабыне, ни разу не обидела маленького Луция. У Клавы была добрая душа, хвала ей за это. Клаве тоже нашлось место в этой шкатулке, как и многим другим, знакомым и незнакомым, добрым и порочным, всем встречным поперечным, повстречавшимся Бебию на жизненном пути. Все, что он чувствовал, чем жил, что сплелось в душе, хранилось в небольшой деревянной коробочке с вырезанным на крышке изображением цветущей и манящей Флоры.
У каждого из нас от былых дней всегда остается что‑то занятное, какая‑нибудь безделица — камешек, монета, малозначащая записка или корявые рисунки, дешевая камея, сломанный ножик, изготовленное собственными руками суденышко. Или что‑то более ценное — медали — фалеры, которыми за боевую доблесть был награжден отец, коллекция монет, оружия, чей‑то портрет или подарок. Для других эти предметы вовсе не имеет ценности, но для хозяина каждый из них это бесценный символ, звено цепи, соединяющей нас молодых с нами пожилыми.
Бебий вернулся, улегся на ложе, решил — пусть его!..
Все равно обида не отпускала. Коммоду вполне было известно, что значила шкатулка для своего легата, все равно он счел возможным грубо претендовать на память Бебия. Цезарь не деликатничал. Какой пустяк — покрытая резьбой деревянная коробочка! Неужели ради сохранения благожелательного к себе отношения, а в итоге ради благополучия семьи, он, Бебий, сделает вид, что не понял намека и оставит у себя шкатулку? При личной встрече как ни в чем не бывало поблагодарит императора за заботу о жене, на каждом углу будет восхвалять его мудрость. Служить, конечно, будет честно, не щадя сил, и со временем все забудется? Бебий сердцем чувствовал — никогда! Служба, славословия, верность, здоровье, даже жизнь — дары, которые подданный обязан принести в жертву тирану — подразумевались сами собой. Коммоду же захотелось чего‑то иного, более вкусненького — чужого прошлого, чужой души. Среди всего, что Бебий мог предоставить в распоряжение цезаря, Луций ткнул пальцем в самое дорогое, самое заветное. Это мое, сказал цезарь.