* * *
Уже овладев цезарем, Тертул перевернулся на спину и долго, бездумно смотрел в потолок. Рядом зашевелился Коммод, повернулся к стихотворцу, признался.
— М — да, ничего особенного. Я думал, будет интереснее.
Он ткнул Тертулла в бок.
— Проси чего хочешь, муженек, — он захихикал. — Не откажу.
Тертул не раздумывая ответил.
— Верни мне Норбану.
Император сел, с досады ударил кулаком по ладони.
— Так и знал. Даже ты, натура тонкая, одухотворенная, все о том же. Вроде грамотный человек, повертелся во дворце, разобрался что к чему, так нет, дайте ему двуногую самку, о которой он вообразил, что лучше ее нет никого на свете. Хочешь, ее доставят во дворец, и уже через две недели она будет трахаться со всеми, с кем ей прикажу, да еще и кричать от удовольствия.
— Только не это! — испугался Тертулл и проклял себя за наивность. Зачем он упомянул ее имя?
— Да не бойся ты, мразь! — откликнулся Коммод. — Не трону я твою сучку. Пока.
Он засмеялся, потом посуровел.
— Но и вернуть не верну. А вдруг мне опять захочется, а ты где‑то там, в семейном кругу. Будешь при мне. Я полагал, что ты сможешь понять меня, посочувствовать. Куда там! У тебя одна Норбана на уме. Такая же тварь, как и все остальные сучки и кобели.
Пауза. Император подергал пальцы и уже другим тоном продолжил.
— Скучно мне, Постумий, до боли в животе скучно. Зачем меня спустили на землю? Зачем приставили пасти эту то ли свору, то ли стадо? Думаешь, приятно взирать на ваши перепуганные лица? Вот вы все где у меня! — он похлопал себя по загривку. — И рад бы уйти, но вынужден исполнять долг. Неужели за все мои труды мне нельзя немного — хотя бы вот столько — повеселиться? Почему люди так жестоки? Почему не желают понять меня? Почему грабят, убивают, воруют? Почему посягают, оскверняют, насмехаются, злобствуют, завидуют, тешатся гордыней, низкопоклонничают, лижут задницу, продают и предают? Почему прелюбодействуют — ну, это, впрочем, понятно почему. Потому что хочется, но по какой причине им так хочется грешить? Я пытался отучить их всех, тебя пытался отучить, а ты все о том же. Норбану тебе подавай! Я тебя насквозь вижу, ты сплетен из страха, подобострастия и жадности. Почему я должен с тобой нянчиться? Почему должен сопли вытирать, задницу подтирать?
С нестерпимой досадой слушал эту исповедь Тертулл. Сидевший рядом человек каждой своей жилкой, каждым мускулом был противен ему. Каждое его слова отзывалось зубной ноющей болью. Но еще большее отвращение стихотворец испытывал к самому себе. Пока слушал излияния Коммода, всерьез прикидывал, нельзя раздобыть кинжал? Нашел бы, не задумываясь, всадил бы в этого верзилу.
Неужели в это спальне нет нигде кинжала?
Вымахал же на горе роду человеческому!
Интересно, может, в самом деле этот заметно обрюзгший, наевший живот верзила из породы небожителей? Неужели никакое человеческое оружие его не возьмет?
Поэт скептически глянул на обнаженного императора.
Вряд ли. Та же плоть, та же лысина на темечке, кудри поредели. Сколько не посыпай их золотой крошкой, все равно прежнего блеска не вернешь. В паху обозначилась грыжа. Значит, и кровь должна быть такой же жидкой и красной, как у всех прочих смертных.
Всего один точный удар и одним коммодом на земле станет меньше. Многие вздохнут с облегчением и тут же начнут кричать — никакой он не величайший! Никакой не лучший! Лишить его звания «божественный»! Лишить звания «парфянский», «германский», «британский»! Больше не считать «Отцом народа». Разбить статуи, сорвать с поганого тела одежду, тащить по городу, сбросить в Клоаку. Насладившись местью и отдохнув, многие вновь примутся за прежние коммодовы делишки. Кто в открытую, кто притаившись во тьме, кто провозглашая гражданские истины, кто — философские, требуя от другого того, чего ему самому не хочется делать. При этом каждый будет обвинять соседа. Он — мразь, дерьмо, ослиное ошметье и так далее.
Ему стало легче, захотелось подыскать достойную рифму с слову «ошметья».
— Не веришь? — удивился Коммод, — Ты сомневаешься в том, что люди — это ослиное дерьмо?! Хочешь докажу?
Император вскочил, принялся расхаживать по комнате, схватился за пальцы. Какая‑то пришедшая ему на ум фантазия очень заинтересовала его. Взгляд его остановился, чуть обессмыслился.
Тертулл содрогнулся от ужаса. С трудом уняв дрожь, нарочито зевнул врастяжку и выговорил.
— Спать хочу. Ложись‑ка, Луция, завтра рано вставать. Будем принимать поздравления.
— К лярвам поздравления. Мне с тобой не понравилось.
— А с кем понравилось? — не вдумываясь в смысл того, о чем он спрашивает, поинтересовался Тертулл.
— С Переннисом. Этот был крут. С Летом.
— А с Бебием?
— Этот отказался. Встал столбом, говорит, не могу, величайший, режь на куски, не могу. Такой гордый.
Коммод затеребил поэта.
— Ты послушай. В десятый день марта в Риме празднуют праздник Венеры. Давай устроим пир, и ты вполне убедишься, что людишки — ничтожества. Что им не подсунь, всему рады. Я прикажу подмешать в подаваемые в зал блюда свежайшее дерьмо. Вот посмотришь, сожрут и еще нахваливать будут.
Тертулл резко сел на постели.
— Зачем? — громко спросил он.
— Что зачем?
— Зачем в пищу говно подмешивать?
— Так я и говорю, чтобы у тебя сомнений не оставалось.
— А если останутся, прикажешь бросить в клетку ко льву?
— Даю слово, что в ближайшие полгода не трону. И все‑таки дерьмо я им подмешаю. Но смотри, если проговоришься, я тебе такую казнь выдумаю, что мало не покажется.
— Как же амнистия на полгода.
— Это само собой. Я издам указ, и все будут считать, что ты находишься под сенью моей милости. Но если проговоришься, лев полакомится твоими внутренностями без всякой амнистии. Если потребуешь соблюдения всех формальностей — соблюдем! Глашатай зачитает хищнику указ, что ты находишься под высочайшей защитой и тебя нельзя трогать.
— А если тронет? — заинтересовался Тертулл
— Его самого убьют.
— Кого?
— Льва!
— А — а, я думал глашатая.
— Глашатая‑то за что? Но если ты настаиваешь, — согласился Коммод, — можно и глашатая.
— Не надо.
— Что не надо?
— Глашатая.
— Но ты же сам сказал.
— Что я сказал? Это ты, Луций, сказал, что я могу попросить у тебя какую хочу награду. Норбану ты вернуть не разрешил, поэтому я хочу, чтобы глашатаю сохранили жизнь.
— А ты не выдашь мой секрет?