— Так я вечером и собирался к ним ехать, — сообщил Агапов.
— Вот и ладно. А я сейчас пообедаю и поеду.
Агапов одобрительно кивнул и проводил хозяина долгим, внимательным взглядом. Старик был доволен — своего добился, внушил Захару Евграфовичу: не следует доверяться Окорокову, принимая его рассказ за чистую монету. Надобно осторожно и других людей расспросить.
За обедом Захар Евграфович сообщил Ксении и Луизе, что по срочной надобности он в сей же час отъезжает в Успенку, что вернется скоро, и заодно сообщил, что в ближайшее время прибудут господа-иностранцы и поэтому следует поторопиться с новыми платьями. Ксения, услышав о платьях, только покачала головой, как всегда, не одобряя брата, который собирался закатывать огромный обед. Луиза же, наоборот, развеселилась и сказала, что они сегодня же отправятся к портнихе. Но после обеда, когда Захар Евграфович, уже одетый в дорогу, спустился на крыльцо, она выскочила следом за ним, уткнулась ему в грудь и горько, безнадежно расплакалась.
— Ты что, Луизонька, что с тобой? — растерялся Захар Евграфович, — я же скоро вернусь…
— Луканьин… Я без тебья…
И она заплакала еще громче.
Едва-едва Захар Евграфович ее успокоил. Проводил в дом и отъехал, терзаясь грустными мыслями. Уже не в первый раз Луиза внезапно впадала в форменную истерику, рыдала, непонятно по какой причине, а затем, успокоившись, снова становилась прежней, зазывно смеялась, глаза ее сияли лаской, а голос, которым она нараспев произносила «Луканьин», по-прежнему заставлял вздрагивать Захара Евграфовича от захлестывающего его чувства. «Что-то все-таки неладно с ней, — думал он сейчас, покачиваясь в коляске и глядя в широкую спину кучера, — какая-то печаль на душе лежит, а сказать не желает. Какая печаль?»
Захар Евграфович вздохнул и закрыл глаза, пытаясь задремать. Но какой тут сон! Грязь на дороге закисла жидким тестом, скрыв все колдобины, и коляску мотало из стороны в сторону, словно утлую лодчонку на крутой волне в непогоду. Кучер ругался вполголоса и время от времени хватался рукой за облучок, чтобы не свалиться на обочину.
Добираться до Успенки пришлось дольше, чем обычно. Ночь застала в дороге и выдалась темной, без единой звездочки на небе, ехать в сплошном мраке стало невозможно, и поэтому решили остановиться и переждать до рассвета. Кучер выпряг усталых лошадей, на скорую руку развел костерок, на котором вскипятили чаю, и Захар Евграфович, устроившись в коляске, крепко уснул, успев еще напоследок подумать: «Может, и прав Агапов; может, и впрямь лукавит Окороков. Столько солдат у него под рукой было, а упустил Цезаря…»
— Да там без нас управились. Подоспели, когда уже одни головешки шаяли. Спалил кто-то Цезаря и людишек его пострелял изрядно. А тех мужиков, которых я по вашему указанью привел, порешили напрочь, порезали, как баранов, — от уха до уха. Но главная закавыка, Захар Евграфыч, в другом. Главная закавыка — не один ушел Цезарь. Ваньку Петлю не нашли и Бориску тоже не нашли — выходит, вся головка у варнаков целой осталась. И Данила исчез. Вы уж, Захар Евграфыч, молчите про наши дела, не говорите Клочихиным, а то Анна с меня с живого не слезет — достукает до смерти. И так уже подступалась: почему с Луканиным моего Данилу не ищете?.. Еле-еле отбрехался.
Подробный рассказ Егорки еще больше насторожил Захара Евграфовича. Окороков, вернувшись из-за Кедрового кряжа, оказывается, о самом главном промолчал. Сообщил только, что поймать Цезаря не удалось — мол, ушел он и все… Да и разговаривал он, как вспомнил сейчас Захар Евграфович, сухо и отстраненно, словно по принуждению.
— А как ты думаешь, кто на Цезаря напасть мог?
Егорка помолчал, посопел, поерзал на лавке и вдруг громко, словно собравшись с духом, выпалил:
— Староверы! Больше некому! Они тихие-тихие, а как обозлятся — спасу нет! Видно, не договорились с Цезарем, как в одной долине им мирно проживать. Вот и расклад — кого-то выпихивать надо.
— Ясно, — сказал Захар Евграфович и поднялся с лавки, прекрасно понимая, что ничего не ясно — наоборот, все еще темнее и непонятней запуталось.
Сидели они с Егоркой на крыльце избы Митрофановны, на ярком солнышке, которое, поднявшись в зенит, светило уже не по-весеннему, а по-летнему — блескуче и жарко. Успенка, облитая этим искрящимся светом, лежала, словно умытая после долгой зимы — веселая и нарядная. Где-то слышались громкие бабьи голоса, в пригонах мычали коровы, требуя, чтобы их выпустили на волю, и даже собаки в этот день лаяли по-особому — не сердито, а добродушно и звонко. В воздухе явственно пахло оттаявшим навозом и сеном.
Захар Евграфович спустился с крыльца, прошелся по ограде, разминая ноги, и хотел уже возвращаться в избу, где ждал обед, приготовленный расторопной Митрофановной, как вдруг увидел, что к калитке идет какой-то человек. Странно идет, неуверенно — сделает несколько шагов, остановится, качнется из стороны в сторону, словно пьяный, и дальше бредет, медленно переставляя ноги. Вот он подошел ближе, и Захар Евграфович, вглядевшись, безмолвно ахнул: по улице, целясь к избе Митрофановны, шел Данила Шайдуров. На лице его, исхудавшем до неузнаваемости, почти полубезумно светились широко раскрытые глаза. Он добрел до калитки, облокотился на нее, тяжело, со всхлипом отдыхиваясь, медленно стащил с себя заплечный мешок с веревочными лямками, обессиленно уронил его под ноги.
— Данила! Ты?! — кинулся к нему Захар Евграфович.
Он поднял на него глаза, долго смотрел, словно не узнавая, и лишь после молчания хрипло отозвался:
— Я, Захар Евграфыч… Вот, добрался… Помоги в избу войти, сил нету…
Захар Евграфович, выскочив за калитку, подхватил его, на помощь подбежал Егорка, но Данила вскинул руку, отпихивая его, сквозь зубы задышливо выговорил:
— А тебя, гнус, убить мало…
— Меня? За что? — опешил Егорка. — Я тебе где дорогу перебежал?
— Веди, Захар Евграфыч, — не отвечая Егорке, снова попросил Данила, — веди, а то упаду… Анна где?
— Я позову, я быстренько, — с готовностью отозвался Егорка и бегом припустил по улице в сторону клочихинского дома.
— Захар Евграфыч, не упускай его, — Данила кивнул вслед Егорке, — от него вся беда, от гаденыша каторжанского…
— Разберемся, давай, давай…
Митрофановна обмерла, когда на пороге появился Данила, но скоро опамятовалась и кинулась его раздевать. Увидев на груди повязку с кровяным пятном, заохала, бросилась искать свою лекарскую кошелку, но Данила остановил ее:
— Митрофановна, не мельтеси, дай я передохну, уснуть хочу…
Он закрыл глаза и задышал спокойней, а скоро и впрямь уснул, закинув голову на подушке и уставив вверх густо отросшую, давно не стриженную бороду. Лежал не шевелясь, даже дыхания не было слышно, словно отошел в иной мир. Захар Евграфович постоял над ним и тихонько, на цыпочках, чтобы не разбудить спящего, вышел из избы.