Уж не знаю, когда он по ходу «discours» успел пересечь пролив и высадиться на британском берегу, но именно там я застала его, когда вслушалась.
Меча по комнате быстрые беззастенчивые взоры — уничтожающие, а вернее, желавшие уничтожить меня, когда они на мне останавливались, — он с неистовством набросился на «les Anglaises». [259]
Никто никогда при мне так не честил англичанок, как мосье Поль в то утро: он ничего не пощадил: ни ума, ни поведения, ни манер, ни наружности. Мне особенно запомнилось, как он бранил высокий рост, длинные шеи, худые руки, неряшливость в одежде, педантизм, нечестивый скептицизм, несносную гордыню, показную добродетель; тут он зловеще заскрежетал зубами, словно хотел сказать что-то совсем ужасное, но не решился. Ох! Он был злобен, язвителен, дик — и, следовательно, безобразен до отвращения.
«Вот злюка! — думала я. — И с какой стати мне заботиться о том, чтобы ненароком не огорчить, не задеть тебя? Ну нет — теперь ты решительно мне безразличен, как самый жалкий букет в твоей пирамиде».
С грустью признаюсь, что мне не удалось стойко держаться до конца. Сперва я слушала, как он поносит Англию и англичан, вполне невозмутимо — минут пятнадцать я переносила это стоически. Но шипящий василиск просто не мог не ужалить, и наконец он так остервенело набросился не только на наших женщин, но и на величайшие имена и лучших мужей Англии, так пятнал Британский щит и марал королевский флаг, что меня проняло. Со злобным наслаждением он вытащил на свет самые пошлые исторические выдумки континента — ничего более оскорбительного нельзя было и придумать. Зели и весь класс сияли, все лица расплылись в одинаковой ухмылке мстительного удовольствия. Забавно, до чего лабаскурские жеманницы втайне ненавидят Англию! В конце концов я с силой хватила кулаком по столу, открыла рот и издала такой вопль:
— Vive l’Angleterre, l’Histoire et les Héros. À bas la France, la Fiction et les Faquins! [260]
Класс был совершенно сражен. Наверное, все решили, что я спятила. Профессор поднес к лицу носовой платок и спрятал в его складках сатанинскую усмешку Чудовище! Злючка! Конечно же, он торжествовал победу, раз ему удалось меня рассердить. Тотчас он сделался благодушен. Чрезвычайно ласково он заговорил о цветах; поэтически и аллегорически воспевал он их нежность, аромат, чистоту и прочее. Совсем уж на французский лад сравнив «jeunes filles» [261] с лежавшими перед ним нежными букетами, он наградил мадемуазель Сен-Пьер за ее превосходный букет пышным комплиментом и в заключение объявил, что в первый же погожий, тихий и ясный весенний день он пригласит весь класс за город на пикник. Во всяком случае, тех, добавил он со значением, кого он может считать своими друзьями.
— Donc je n’y serai pas, [262] — невольно выпалила я.
— Soit! [263] — был ответ, и, собрав цветы, он вылетел из класса, а я швырнула в стол работу, ножницы, наперсток и непонадобившуюся шкатулку и помчалась наверх. Не знаю, насколько рассердился он, но я была вне себя.
Как ни странно, гнев мой быстро испарялся; я присела на край постели, припоминая его взгляды, движенья, слова, и уже через час я не могла думать обо всем происшедшем без улыбки. Немного досадовала лишь из-за того, что так и не отдала шкатулку. Мне же хотелось ему угодить! Судьба судила иное.
Вспомнив днем, что классный стол вовсе не надежное хранилище и что шкатулку надо бы перепрятать, так как на крышке ее начерчены инициалы «П. К. Д. Э.», то есть Поль Карл (или Карлос) Давид Эмануэль (полное его имя: у этих чужеземцев всегда вереница крестных имен), я спустилась в классы.
Тут было по-праздничному сонно. Те, кто занимался утром, разошлись по домам, пансионерки отправились на прогулку, воспитательницы, кроме дежурных, наносили в городе визиты и делали покупки. В комнатах было пусто, пустовала и большая зала, там только висел внушительный глобус, стояла пара ветвистых канделябров, а рояль — закрытый, безмолвный — наслаждался неурочным выходным посреди недели. Я слегка удивилась, увидев, что дверь первой комнаты приотворена: этот класс обыкновенно запирали, и он был никому не доступен, кроме мадам Бек и меня, — у меня имелся второй ключ. Еще больше удивилась я, когда, приблизившись, услышала невнятную возню — там ходили, двигали стулом, кажется, открывали стол.
«Должно быть, мадам Бек учиняет свой обычный обыск», — решила я после минутного размышления. Приоткрытая дверь позволяла это проверить. Я заглянула. Ого! Да это вовсе не деловой наряд мадам Бек — шаль, опрятный чепец, — тут костюм и коротко стриженная черная голова мужчины. Он восседал на моем стуле, а его смуглая рука придерживала крышку моего стола; он рылся в моих бумагах. Он сидел ко мне спиною, но я, ни секунды не колеблясь, узнала его. Праздничное облаченье заменил любимый, замаранный чернилами сюртучок; уродливая феска валялась на полу, оброненная преступною рукою.
Я поняла, да и прежде догадывалась, что рука мосье Эмануэля была накоротке с моим столом; она открывала и закрывала крышку и рылась в содержимом едва ли не с такою же уверенностью, как моя собственная. Ошибиться было невозможно, да он и не думал скрываться; всякий раз он оставлял несомненные, осязаемые свидетельства своих посещений. До сих пор, однако, мне не удавалось поймать его с поличным; как я ни старалась, я не могла уследить, когда он приходит. Я находила следы домового в тетрадках, которые оставляла вечером с бездной ошибок, а наутро находила тщательно выправленными, — я явно пользовалась его чудаковатым расположением, которым он щедро меня наделял. Между чахлым словарем и потрепанной грамматикой вдруг чудом вырастала интересная новинка или классическое сочинение, зрелое, сочное и нежное. Бывало, из моей корзинки забавно выглядывает роман, под ним прячется брошюра, журнал, статью из которого мы читали накануне. Не оставалось сомнений в источнике всех этих сокровищ; если бы и не было других доказательств, одна характерная предательская особенность решала дело: от них разило сигарами. Это, конечно, было отвратительно, по крайней мере так мне сперва казалось, и я тотчас распахивала окно, чтобы проветрить стол, брезгливо брала греховные брошюры двумя пальцами и подставляла очистительному сквозняку. Потом эту процедуру пришлось отменить. Однажды мосье застал меня за таким занятием, догадался, в чем дело, мгновенно выхватил у меня мой трофей и чуть было не сунул его в пылавшую печь. То была книга, которую я как раз перед этим просматривала. Я, превзойдя его решительностью и проворством, спасла добычу, но, выручив этот том, впредь уже не рисковала. И все-таки мне покамест не удавалось застать врасплох странное, доброжелательное, курящее сигары привидение.
Но вот он наконец попался: вот он, домовой, а вот и сизое, клубящееся у губ дыхание его возлюбленной индианки; она выдала его с головой. Радостно предвкушая его замешательство — то есть испытывая смешанное чувство хозяйки застигшей наконец в маслобойне странного помощника-эльфа за неурочной работой, — я тихонько подкралась к нему, стала позади и осторожно заглянула ему через плечо.