Наконец маркиз Доуро встал и поднялся на трибуну. В тот памятный вечер он произнес знаменитую речь, которая останется в веках образцом безупречного ораторского искусства. Сердца всех, кто ее слышал, наполнились противоречивыми чувствами. Некоторые дамы на галерее упали в обморок, так что их пришлось вынести на улицу. Рамки повести не позволяют мне привести эту речь целиком, а сокращать ее было бы кощунством. Однако я познакомлю читателя с заключительными словами маркиза. Вот они:
— Братья! Соотечественники! Пробудитесь! В городе тлеет пламя мятежа, которое может погасить лишь кровь: наша и наших врагов, щедро пролитая в бою! Всякий раз, выйдя на улицу, мы видим людей, чьи лица недавно были ясны как божий день, а теперь омрачены недовольством; глаза, сиявшие, будто солнечный свет, затуманила подозрительность. Наши честные купцы боятся смерти от рук наемных работников, которые прежде любили и почитали их, как отцов. Наши мирные граждане не смеют выйти за порог без оружия, и страх насильственной смерти преследует их по пятам. Кто же произвел эти чудовищные перемены? Что за порождение ада, что за дух крамолы, что за Вельзевул черного предательства смутил покой нашего королевства? Я отвечу на этот ужасный вопрос: Александр Шельма! К оружию, соотечественники! Отриньте малодушие и верьте, что святость вашего дела послужит вам защитой. Да будет она вашим знаменем, а вашим боевым кличем: «Господь хранит праведных!»
Закончив речь, маркиз под грохот оглушительных оваций вышел из здания парламента и направил стопы в тенистую рощу на берегу реки. Здесь он некоторое время прохаживался, вдыхая свежий ночной воздух, еще более прохладный от близости стремительного потока. Волнение от пламенного спича только-только начало ослабевать, когда кто-то сзади схватил его за руку. Маркиз обернулся и увидел леди Зенобию Элрингтон. Лицо ее, как и в ту давнюю встречу, искажало дикое неестественное выражение.
— Милорд! — исступленно прошептала она. — Ваше красноречие, ваш благородный гений толкнули меня на отчаянный шаг. Я больше не владею собой, и если вы не согласитесь стать моим, и только моим, убью себя не сходя с места.
— Леди Элрингтон, — холодно ответил маркиз, вырывая у нее свою руку, — такое поведение вас позорит. Я вынужден просить, чтобы вы прекратили эти безумные речи, ибо, заверяю, миледи, ваши хитрые стратагемы на меня не действуют.
Она кинулась к его ногам и голосом, сдавленным от неодолимого чувства, проговорила:
— О, не убивайте меня своим жестоким презрением! Лишь соблаговолите за мной последовать, и вы убедитесь, что вам не следует вступать в брак с такой недостойной вас особой, как Марианна Хьюм.
Маркиз, тронутый слезными мольбами, наконец согласился с нею пойти. Они шли долго и заметно удалились от города, прежде чем леди Зенобия ввела его в подземный грот, где на бронзовом алтаре горел огонь. Она бросила в пламя какой-то порошок, и тут же оба перенеслись по воздуху в помещение на вершине высокой башни. В одном конце комнаты было огромное зеркало, в другой — задернутый занавес, из-за которого струился невероятно яркий свет.
— Сейчас, милорд, — сказала леди Элрингтон, — вы находитесь в священном присутствии того, чьим советом едва ли посмеете пренебречь.
Тут занавес раздвинулся, и перед изумленным маркизом предстал сам Колочун, божественный и непогрешимый, на золотом троне, в ореоле таинственных лучей, что всегда исходили от его особы.
— Сын мой, — с царственной улыбкой произнес мудрец голосом, исполненным торжественной и страшной гармонии, — судьба и неумолимый рок судили, что в час, когда ты соединишься с избранницей, ангел Азазель поразит вас обоих и перенесет ваши души через быстротекущую реку смерти. Внемли же совету мудрости и не дерзай своевольно губить себя и Марианну Хьюм, отвергая ту, кого пророческие звезды с мига твоего рождения предназначили быть тебе спутницей и опорой на пути через темную пустыню будущего.
Колочун умолк. Несколько мгновений в сердце маркиза боролись любовь и долг; багровый румянец муки и отчаяния прихлынул к его щекам. Наконец долг победил, и маркиз, призвав на помощь всю свою волю, недрогнувшим голосом произнес:
— О, мудрейший! Я не стану долее противиться велению небес. Клянусь спасением ду…
Опрометчивая клятва уже готова была сорваться с его уст, но тут некий дружественный дух шепнул ему на ухо: «Берегись! Это магия!»
В тот же миг благообразная фигура Колочуна растаяла, и взорам маркиза предстал ифрит Дахнаш [35] во всей чудовищной наготе своего естественного уродства. Демон, взревев от ярости, исчез, и маркиз с леди Элрингтон вновь очутились в роще.
Она на коленях молила его простить уловку, на которую ее толкнула любовь, но маркиз лишь отвернулся с презрительной улыбкой и поспешил в отцовский дворец.
Через неделю после этого события с невероятной пышностью и великолепием отпраздновали бракосочетание Артура Августа, маркиза Доуро, и Марианны Хьюм. Леди Элрингтон, видя крушение всех своих надежд, впала в глубокую меланхолию, в каковом состоянии и начала для забавы вырезать из камня вышеупомянутого Аполлона. По прошествии длительного времени она оправилась, и маркиз, убежденный, что ее выходки были вызваны умственным расстройством, вновь удостоил леди Элрингтон своей дружбы.
Я прожил в загородном дворце маркиза Доуро еще два месяца, после чего возвратился в Витрополь, равно очарованный моим благородным хозяином и его обворожительной молодой женой.
1 том ин-кварто
19 июня 1830 года
Во все времена, в любой стране жизнь, поступки и труды великих людей становились мишенью для бессовестных негодяев, кои по лености и слабости характера не могут создать ничего стоящего и проводят дни, брызжа ядом в именитых авторов. У Гомера был свой Зоил, у Вергилия — свой Мевий, у капитана Древа — свой Уэлсли. Все эти мелкие душонки, подобно змеям, только и могут, что жалить противников в пяту. Об Уэлсли, новобранце в их воинстве, я немного расскажу, поскольку многие мои читатели, вероятно, никогда прежде о нем не слышали.
Он родился в Англии или Ирландии — не знаю точно, где, — примерно в 1815 году и с малолетства отличался тем, что говорил гадости отцовским гостям, за что неоднократно бывал сурово наказан. Однако это не помогало, так что, если не ошибаюсь, на одиннадцатом году жизни несносного мальчишку отослали в Итон. Вскоре его отец отправился в Африку и забрал сына с собой. Там этот юнец впервые узнал о капитане Древе. Будучи всего пятнадцати лет от роду, он сумел пробиться в общество людей образованных, где был принят скорее из жалости, нежели из уважения, и тыкал своими «по-моему» и «я полагаю» в лицо Древу и прочим, пока некоторое время спустя не издал тоненькую книжку стихов [37] . Сей опус — хотя модные дамы его хвалили, а барышни цитировали в письмах — канул в забвение. Вторую и третью книжицы постигла та же участь, тем не менее автор объявил: «Я — величайший из людей, а дамы — лучшие судьи», — и затеял выпускать для них журнал. Пришло время поставить его на место, что Древ и сделал в небольшой брошюре. Издание журнала тут же прекратилось. Скромная репутация стихоплета развеялась как дым от грозного дыхания великого человека, никто больше не цитировал его виршей, однако сам писателишка продолжал тявкать и наскакивать на критика, словно щенок с отрубленным хвостом. И в довершение всех мелких пакостей он тиснул собрание клеветы и самовосхвалений в виде томика in octavo. На эту-то книжонку, вышедшую 18 июня 1830 года, я и намерен дать опровержение, ибо при всей своей убогости напечатанная там ложь не должна остаться без ответа. Мелкая рептилия куснула или попыталась укусить ни много ни мало пятнадцать человек: