Тут гости начали расходиться, ибо время близилось к полуночи. Я отправился домой, рассуждая о том, что можно назвать общественным вердиктом по поводу Чарлза Уэлсли.
Итак, Чарлз Уэлсли, я изложил вам мнение, мое и общественное, о вашей особе. Я беспристрастно рассмотрел вашу последнюю книгу. Я указал на ваши ошибки. Я разоблачил вашу ложь. И теперь, без всякой злобы или иронии, я даю вам совет: примите все это к сведению и постарайтесь исправиться!
До сего дня вы были легкомысленны до крайности, и никто, даже отец, не старался положить конец вашим своевольным выходкам. Таким образом вы (надеюсь, невольно) поставили под угрозу свою будущность. Если вы, Чарлз, станете вести себя с приличествующим вам рассудительным достоинством, вы еще можете достичь величия и благосостояния. Если же вы будете и впредь идти по избранному пути, вас вскоре постигнут нищета, позор и все сопутствующие бедствия. Очутившись в океане человеческого бытия без компаса и без якоря, вы неизбежно угодите в тюрьму или окончите свои дни изгоем людского общества.
Капитан Дж. Бутон
ТРУДЫ ДЖ. БУТОНА
«Трактат о политической экономии»
в 3 томах ин-кварто
3 фунта 3 шиллинга
«О четырех стихиях»
10 томов ин-кварто
10 фунтов 10 шиллингов
В свете слышен глухой ропот протеста по случаю моего затянувшегося глубокого и, добавлю, поистине зловещего молчания.
— Что, — вопрошает читающая публика, стоя посреди рыночной площади в сером чепце и рваной юбке — точная копия современного синего чулка, — что такое случилось с лордом Чарлзом? Он вконец изничтожен нападками литературного капитана? [41] Ужели добрый гений и писательская мания его покинули? Носится ли он, играя в чехарду, по Лунным горам или — горестная мысль! — беспомощный, простерся на одре мучительной болезни?
С грустью вынужден ответить, что верно последнее предположение — или, скорее, было верно до недавнего времени. Я болел, болел тяжело. Я переносил неописуемые страдания, проистекающие главным образом от ужасных целебных процедур. Меня варили заживо в так называемой горячей ванне, затем поджаривали у медленного огня и, наконец, беспощадно морили голодом. За подтверждением обращайтесь к миссис Кухарке во дворец Ватерлоо, что расположен в предместьях славного города Витрополя. Как я пережил такое лечение и сколь крепка моя конституция, позволившая выйти с победой из тяжкого испытания — то неведомо и мудрецам. Даже когда мои ввалившиеся щеки вновь отчасти обрели присущий им румянец, меня еще долго держали взаперти в комнате экономки, не давали ни пера, ни чернил с бумагою, диету же мою составляли рисовая кашка, саго, рагу из улиток, хлебная тюря, тушеные тараканы, молочный суп и жареные мыши.
Не могу выразить, какой восторг охватил меня, когда однажды в солнечный летний денек, в два часа пополудни госпожа Кухарка объявила, что по случаю хорошей погоды мне дозволяется совершить небольшую прогулку. Десяти минут хватило мне, дабы облачиться в новый, весьма недурной костюм и смыть с лица и рук всю грязь, скопившуюся, пока Земля семь раз свершила оборот вокруг своей оси.
Исполнив сии необходимые действия, я вышел из дома в шляпе с пером и в кавалерийском плаще. Никогда прежде не ощущал я так остро всей радости свободы! На раскаленной мостовой мне дышалось легко и привольно, будто в росистой прохладе благоуханного вечера где-нибудь в лесной тиши. Ни единое дерево не заслоняло меня заботливыми ветвями от беспощадного солнца, но я и не нуждался в таком укрытии. Медленно, хотя и твердым шагом, продвигался я в тени домов и лавок. Вдруг за поворотом предо мною открылось текучее, вечно свежее море. Я испытал обман чувств, подобный тому, что происходит с несчастными, страдающими от болезни под названием «тропическая лихорадка»: зеленые волны представились мне бескрайней равниной, пенные гребни — белыми цветами на нежной весенней травке, лес корабельных мачт мое взбудораженное воображение преобразило в рощу высоких, стройных деревьев, а мелкие суденышки приняли обличье коров и овец, отдыхающих под их благодатной сенью.
Походка моя вновь обрела присущую ей упругость, но вскоре ослабевшие колени начали подгибаться под тяжестью тела. Не в состоянии двигаться далее, я начал озираться в поисках места, где можно присесть и отдохнуть, пока силы мои не будут un peu retabli [42] .
Я находился на обветшалом перекресте, что носит несколько напыщенное название Кваксминской площади и где обитают Бутон, Гиффорд, Лавдаст и еще два десятка чудаковатых старых антикваров. У первого из вышеупомянутых я и решился искать пристанища — как по причине тесной с ним дружбы, так и благодаря приличному сравнительно с другими состоянию его дома.
В самом деле, жилище Бутона никак не назовешь неудобным или неприглядным. Снаружи дом выглядит весьма почтенно и недавно был крайне бережно отремонтирован (шаг, вызвавший почти единодушное осуждение соседей); также и внутреннее убранство отменно хорошо.
Я постучал в дверь. Мне открыл старый лакей, увенчанный почтенными сединами. В ответ на мой вопрос, дома ли хозяин, лакей проводил меня в небольшую, но очень приятную комнату. Бутон сидел за столом, обложившись рваными пергаментами и всяким прочим хламом, и пространно излагал свои соображения по поводу заржавленных пряжек для ботфортов, которые держал в руках, обращаясь притом к маркизу Доуро и еще одному юному щеголю — оба они с самым учтивым видом стояли перед ним, спиной к камину.
— Что с тобой приключилось, дорогой мой? — спросил меня славный пожилой джентльмен. — Отчего такой больной и бледный? Надеюсь, не оттого, что тебя огорчают измышления Древа? Околесица преестественнейшая!
— Господи помилуй! — воскликнул Артур, не дав мне промолвить и слова. — Что за бледная немочь! Видно, взбучка, которую я ему задал, пошла на пользу его тощему тельцу! Эй, Чарли, синяки еще не сошли?
— Братоубийца! — отвечал я. — Как дерзаешь ты в легком тоне обращаться к едва не убиенному брату? Как осмеливаешься спрашивать, сохранились ли еще на измученном теле следы учиненных тобою пыток!