Это были тяжелые времена для юга. Нет, не для юга нашей страны, а для юга всего мира, где времена года идут в обратном порядке и зима приходит не под Рождество, как у всех цивилизованных народов, а ближе к середине года, как у дикарей и варваров…
Когда я закончила говорить, единственным человеком, не присоединившимся к общим аплодисментам, был Рольф Карле. Уже потом он признался мне, что ему потребовалось довольно много времени, чтобы вернуться из той далекой южной пампы, по которой уходили куда-то к горизонту двое влюбленных с мешком, полным золотых монет; по возвращении оттуда он со всей убежденностью в голосе заявил, что твердо намерен превратить мою историю в фильм, пока эти двое любящих друг друга не то хулиганов, не то разбойников не завладели окончательно его воображением и не подчинили его себе целиком и полностью. Я слушала Рольфа Карле, кивала, но мысленно пыталась понять, почему он кажется мне таким знакомым; дело ведь не в том, что я видела его по телевизору. Неужели мы когда-то встречались? Покопавшись в памяти, я пришла к выводу, что никогда, даже в детстве, не была с ним знакома; мне захотелось прикоснуться к нему, и, влекомая этим порывом, я шагнула к нему и провела пальцем по тыльной стороне его ладони.
— У моей мамы тоже были веснушки… — (Рольф Карле не пошевелился: не отодвинулся, но и не попытался взять меня за руку.) — Мне говорили, что вы бывали в горах, там, у повстанцев.
— Я много где бывал.
— Расскажите мне…
Мы сели на пол, и он, к моему удивлению, ответил почти на все мои вопросы. Он рассказал о своей работе, которая бросала его из одного конца света в другой и приучила смотреть на мир одним глазом — через объектив камеры.
Наша беседа затянулась до конца вечера, и мы настолько увлеклись разговором, что не заметили, как другие гости уже разошлись. У меня было ощущение, что Рольф посидел бы у нас еще и сам, по доброй воле, уходить не собирался; Аравене пришлось тащить его за собой, как прицеп. В дверях Рольф сказал, что несколько дней его не будет, потому что он уезжает в Прагу, где восставший чешский народ взял в руки булыжники, вывороченные из мостовой, и встречает градом камней танки оккупантов. [30] Мне захотелось поцеловать его на прощание, но он лишь протянул руку и поклонился — как мне показалось, чересчур официально и даже искусственно.
Четыре дня спустя мне позвонили и предложили прийти к сеньору Аравене, чтобы подписать договор на сценарий; все эти дни шел дождь, и крыша над кабинетом директора телевидения протекла. Теперь в этом роскошном помещении тут и там стояли ведра, в которые капала просочившаяся через потолок дождевая вода. Сам директор начал разговор без лишних предисловий; даже не попытавшись подыскать вежливые, деликатные слова, он прямо заявил, что мой сценарий категорически не вписывается ни в один из известных ему телевизионных форматов и что текст представляет собой беспорядочный клубок действующих вне всякой логики персонажей; все события абсолютно неправдоподобны, в сюжете нет истории настоящей любви с полагающимися страстями и переживаниями, сами герои не слишком красивы и живут не то что не в роскоши, но даже не в достатке, да и вообще сюжет чересчур запутан и зритель точно потеряет нить повествования буквально после нескольких серий. Приговор был таков: ни один здравомыслящий человек, у которого котелок еще хоть как-то варит, не стал бы рисковать деньгами и репутацией, принимая такой сценарий к производству, но он все же собирается подписать со мной договор, во-первых, потому, что не может противостоять искушению устроить хорошенький скандал для прессы и публики, которая просто офигеет, увидев подобную белиберду, ну а во-вторых, он готов пойти на такое безрассудство хотя бы потому, что его об этом попросила Мими.
— Пиши, Ева, пиши, мне даже любопытно, чем кончится вся эта галиматья, — напутствовал он меня на прощание.
* * *
Наводнения в стране начались на третий день после того, как пошли сильные ливни; на пятый день правительство объявило чрезвычайное положение. Стихийные бедствия были для столицы привычным делом: сточные канавы давно никто не чистил, а уж о том, чтобы привести в порядок давно забившуюся канализационную систему города, не могло быть и речи. На этот раз ущерб, нанесенный непогодой, превзошел все самые пессимистичные расчеты: потоки воды смывали лачуги со склонов холмов, река, протекавшая через столицу, вышла из берегов, вода заливала дома, уносила автомобили, деревья и смыла большую часть городского стадиона. Операторы Национального телевидения влезли в резиновые сапоги и снимали пострадавших, терпеливо дожидавшихся эвакуации при помощи армейских вертолетов. Многие из этих несчастных, голодные и измученные непогодой, потерявшие чуть ли не все свое имущество, залихватски пели самые веселые песни, потому что считали непростительной глупостью усугублять свое душевное состояние жалобами и унылыми разговорами. Дождь прекратился через неделю, для чего духовные власти воспользовались эмпирически подобранным и однажды уже использованным методом. Разница состояла в том, что в прошлый раз таким образом боролись с засухой. Епископ приказал вынести из кафедрального собора статую Иисуса и призвал паству принять участие в молитве и процессии; многие люди откликнулись на призыв священников и, вооружившись зонтиками и плащами, прошествовали по улицам города, невзирая на все насмешки сотрудников Метеорологического института, которые проанализировали данные, полученные их коллегами в Майами со спутников, а также сверили форму туч с направлением ветра и уверяли народ, что согласно всем данным науки интенсивные дожди будут идти над большей частью страны еще девять дней. Тем не менее небо прояснилось буквально через три часа после того, как статую, насквозь промокшую, несмотря на сооруженный над нею балдахин, вернули обратно в собор и водрузили на алтарь. С крашеного парика по лицу статуи потекли ручейки мутной красно-коричневой жидкости; кое-кто из верующих, увидев это, рухнул на колени, пребывая в полной уверенности, что случилось чудо и статуя истекает кровью. Этот случай послужил укреплению престижа Католической церкви и внес спокойствие в души отдельных сомневающихся мирян, разрывавшихся между идеологическим натиском марксистов и вкрадчивым давлением со стороны проповедников-мормонов — энергичных молодых людей в белоснежных рубашках с короткими рукавами, которые ходили по домам и обращали сомневающихся в свою веру.
Когда дожди прекратились и власти стали подсчитывать убытки и составлять списки пострадавших на предмет полагающейся им компенсации, в городе произошло заметное, даже по тем безумным дням, событие: по улицам, залитым водой, проплыл скромный, но находящийся в отличном состоянии гроб, последней пристанью которого стала площадь Отца Нации; судя по всему, путь это странное судно проделало немалый; очевидно, его смыло потоком воды в каком-нибудь из домов, расположенных на окружающих столицу холмах, и протащило течением по всему городу до самого центра. Прохожие вскрыли гроб и обнаружили в нем мирно спящую старушку. Я увидела репортаж об этом в теленовостях и тотчас же позвонила на студию, чтобы выяснить, как сложилась дальше судьба пожилой женщины, спасшейся от потопа таким странным образом. Вскоре мы с Мими уже ехали в один из организованных силами армии лагерей для размещения пострадавших от наводнения. Лагерь представлял собой несколько больших армейских палаток, где едва не утонувшие люди — порой целыми семьями — дожидались перемен к лучшему как в погоде, так и в собственной судьбе. В результате стихийного бедствия многие потеряли буквально все, включая и документы; тем не менее я не почувствовала под брезентовыми пологами уныния и не увидела мрачных лиц; казалось, эта трагедия стала для многих отличным поводом немного отдохнуть, замечательной возможностью подружиться с новыми знакомыми, а что касается материального ущерба, то какой смысл переживать: то, что унесла вода, уже не вернешь, а заниматься восстановлением хозяйства и строить жизнь заново можно будет, лишь когда спадет вода. Вот между этим кошмарным вчера и весьма туманным завтра они и радовались жизни, стараясь не терять ни минуты такого замечательного сегодня. В одной из палаток мы наконец разыскали Эльвиру: худенькая, ослабевшая, но не потерявшая присутствия духа, она сидела на каком-то матрасике в одной ночной рубашке и, видимо уже не в первый раз, пересказывала собравшимся вокруг нее товарищам по несчастью, как ей удалось спастись от всемирного потопа в столь необычном ковчеге. Вот так я и обрела вновь свою бабушку. Еще едва увидев спасенную по телевизору, я тотчас же узнала ее, несмотря на то что с годами кожа ее посерела, а само лицо превратилось в настоящую карту какого-нибудь горного хребта, рассеченного глубокими ущельями морщин. И все-таки ни годы, ни долгая разлука не изменили в Эльвире главного: она так и осталась той же замечательной доброй бабушкой, которая в обмен на мои детские сказки кормила меня жареными бананами и даже разрешала забираться в ее гроб и играть в покойницу. Я бросилась к Эльвире и обняла ее со всей нежностью, накопившейся за годы разлуки; она же в свою очередь обняла и поцеловала меня спокойно и даже как-то буднично, как будто бы мы не виделись максимум со вчерашнего дня, а что касается изменений в моей внешности, то она, по всей видимости, списала их на обман уже не столь ясного, как в молодости, зрения.