— Едем к падре Антонио, — сказала она.
По дороге они молчали. Эстебан, сердце у которого ныло, вел машину, пытаясь в этих бедных кварталах, куда уже много лет не ходил, отыскать старый дом падре Антонио. Когда они приехали с известием о смерти Ферулы, священник пришивал пуговицу к своей потертой сутане.
— Не может быть! — воскликнул он. — Я заходил к ней два дня тому назад, она хорошо себя чувствовала, была в хорошем настроении.
— Проводите нас к ее дому, падре, пожалуйста, — попросила Клара. — Если я так говорю, значит, так и есть. Она умерла.
Клара просила так настойчиво, что падре Антонио в конце концов согласился поехать с ними. Он показывал путь Эстебану — они ехали к дому Ферулы по каким-то узким улицам. Все эти годы, проведенные в одиночестве, она жила здесь в одном из многочисленных бедняцких кварталов и, вопреки всему, молилась за тех, кому желала добра во времена своей молодости. Эстебан вынужден был оставить машину в нескольких кварталах от дома Ферулы — улочки становились все более узкими: по ним можно было только пройти пешком или проехать на велосипеде. Пришлось обходить грязные лужи и груды мусора, в котором, словно таинственные тени, рылись кошки. Квартал представлял собой длинный ряд полуразрушенных домов, совершенно одинаковых, маленьких и жалких, с одной дверью и двумя окнами, окрашенных в коричневатые цвета, расшатанных, изъеденных сыростыо, с натянутой между стойками во дворах проволокой — днем там висело белье, а в этот вечерний час она, пустая, чуть заметно покачивалась. Посередине тротуара виднелась единственная колонка, снабжавшая водой всех, кто здесь жил; только два фонаря освещали узкий проход между домами. Падре Антонио поздоровался с какой-то старухой, что стояла у водопровода и ждала, когда жалкая струйка наполнит ведро.
— Не видели ли вы сеньору Ферулу? — спросил он.
— Она, должно быть, у себя, падре. В последние дни я ее не видала, — ответила старуха.
Падре Антонио указал на одно из жилищ, тоскливое, ободранное и грязное, отличавшееся от других только тем, что у двери висели два горшка с кустиками герани, невзрачным цветком бедняков. Священник постучал.
— Да вы входите! — закричала старуха от водопровода. — Сеньора никогда не закрывает двери. У нее нечего красть!
Приоткрыв дверь, но не осмеливаясь войти, Эстебан Труэба позвал сестру. Клара первой переступила порог. Внутри было темно, в нос ударил запах лаванды и лимона. Падре Антонио зажег спичку. Слабое пламя рассеяло мрак вокруг них, но спичка, прежде чем они смогли пройти вперед и осмотреться, погасла.
— Подождите здесь, — сказал священник. — Я знаю дом.
Ощупью он прошел дальше и вскоре зажег свечу. Его фигура гротескно выделялась, лицо исказилось — пламя освещало его снизу до носа, и гигантская тень заплясала на стенах. Клара в своем дневнике очень подробно, со всеми деталями, описала две темные комнаты — их стены были в пятнах от сырости, маленькую ванную без воды, кухню, где лежали только куски черствого хлеба и стояла банка с остатками чая. Остальное показалось Кларе вообще каким-то кошмаром, который начался в тот момент, когда Ферула, прощаясь, появилась в столовой «великолепного дома на углу». Казалось, будто это лавка старьевщика или костюмерная жалкого бродячего театра. С гвоздей на стенах свисали старомодные платья, боа из перьев, куски вытертого меха, бусы из фальшивых камней, шляпы, которые перестали носить полвека назад, выцветшие нижние юбки с истрепавшимися кружевами, костюмы, блеск которых давно померк, невесть откуда взявшиеся адмиральские кители и ризы епископов, все вперемешку, но как бы единое, нелепое, и всюду пыль, копившаяся годами. На полу в беспорядке валялись старые туфли, школьные портфели, пояса, украшенные бижутерией, подтяжки и даже новая шпага курсанта военного училища. Клара увидела серые от пыли парики, коробки с косметикой, пустые флаконы и множество самых невероятных предметов, что были разбросаны повсюду.
В доме было только две комнаты, их соединяла узкая дверь. Во второй из них, на кровати, лежала, наряженная как австрийская королева, Ферула: она была в бархатном, изъеденном молью, платье, в нижних юбках из желтой тафты. На голову, как у оперной певицы, был надет завитой парик. Никого не было с ней в час смерти, а скончалась она много часов тому назад — мыши уже стали покусывать ноги и обгладывать пальцы. Ферула была великолепна в своем королевском скорбном одеянии, на лице проступило спокойное и мягкое выражение, какого никогда не было при жизни.
— Она любила одеваться в поношенные вещи — ей их приносили или она находила их на свалке, — она красилась и надевала парики, но никогда никому ничего плохого не сделала, наоборот, до конца своих дней молилась о спасении грешников, — стал объяснять падре Антонио.
— Оставьте меня с ней одну, — громко попросила Клара.
Мужчины вышли на улицу — там уже начали собираться соседи. Клара сняла с себя пальто из белой шерсти, засучила рукава, подошла к золовке, осторожно сняла парик и увидела: та, старая и несчастная, оказалась почти лысой. Она поцеловала Ферулу в лоб так, как та поцеловала ее несколько часов назад в столовой, и очень спокойно принялась за работу, создавая свой обряд по умершей. Она раздела ее, тщательно обмыла, не забыв ни одной части тела, протерла одеколоном, напудрила, трогательно причесала ее четыре волосинки, одела в самое элегантное и сумасбродное тряпье, что нашла, вновь натянула парик оперной дивы. Клара возвращала ей в смерти те бесконечные услуги, что Ферула оказывала ей при жизни. Во время работы, мучимая астмой, Клара рассказывала ей о Бланке, ставшей уже сеньоритой, о близнецах, о «великолепном доме на углу», о деревне и «если бы ты знала, как мы скучаем о тебе, золовка, как мне не хватает тебя, ты же знаешь, я ничего не умею делать по дому, мальчики несносны, правда, Бланка очаровательная девочка, а гортензии, что ты посадила в Лас Трес Мариас, выросли чудесными, есть среди них синие, я положила в удобрение медные монеты, чтобы они расцвели синим цветом, это тайна природы, и всякий раз, когда я их срываю и ставлю в вазы, я вспоминаю о тебе. Но я вспоминаю о тебе и без гортензий, я помню тебя постоянно, Ферула, ведь, правду говоря, с тех пор как ты ушла от меня, меня никто никогда так не любил».
Клара привела ее в порядок, поговорила с ней еще, погладила и только тогда позвала мужа и падре Антонио, чтобы они занялись похоронами. В коробке из-под печенья нашли нераспечатанные конверты с деньгами — те, что Эстебан ежемесячно посылал сестре. Клара отдала их священнику на благотворительные дела — она была уверена, что в любом случае Ферула уготовила им именно такую судьбу.
Священник остался с усопшей, чтобы мыши не беспокоили ее. Было около полуночи, когда Труэба вышли из дома Ферулы. В дверях, обсуждая новость, столпились соседи. Чтобы пройти, пришлось отодвинуть любопытных и разогнать собак, шнырявших между людей. Эстебан уходил большими шагами, он тащил Клару почти волоком, не обращая внимания на грязные лужи, брызги летели на его безупречные серые брюки от английского портного. Он был разъярен: сестра, даже умерев, сделала так, что он чувствовал себя виноватым, совсем как в детстве. Он вспомнил себя ребенком, когда она окружала его заботами, требуя от него благодарности, столь великой, что за всю жизнь ему не удалось бы ее оплатить. Он снова испытал чувство ярости, которое часто мучило его в ее присутствии, потому что он презирал ее жертвенность, ее суровость, ее привычку жить в бедности и ее непоколебимое целомудрие, воспринимая все это как упрек своей эгоистической натуре, чувственной и властолюбивой. «Черт бы тебя побрал, проклятая!» — бормотал он, отказываясь признать, даже в тайниках своего сердца, что жена, после того как он выгнал Ферулу из дома, тоже перестала ему принадлежать.