Однажды старый Педро Гарсиа рассказал Бланке и Педро Терсеро сказку о курицах, которые восстали против лиса, что каждую ночь забирался в курятник, крал яйца и жрал цыплят. Курицы решили, что с них довольно, они не намерены больше терпеть всесилие лиса; все вместе они стали ждать его, и когда лис вбежал в курятник, курицы преградили ему путь, окружили, набросились на него и заклевали его так, что он оказался скорее мертв, чем жив.
— И тогда лис, поджав хвост, позорно бежал, — закончил старик.
Бланка, выслушав сказку, долго смеялась, говорила, что это невозможно, ведь курицы от рождения глупы и слабы, а лисы рождаются хитрыми и сильными, но Педро Терсеро не засмеялся. Весь вечер он был задумчив, все обдумывал сказку о лисе и курицах, и, возможно, именно в тот день мальчик начал взрослеть.
Детство Бланки протекало без особых потрясений — жарким летом в Лас Трес Мариас, где вспыхнувшее в ней чувство разгоралось все сильнее, остальное время — в столице с ее рутиной, где жизнь Бланки не отличалась от жизни других девочек ее возраста и круга, хотя Клара и вносила необычность в существование дочери. Каждое утро появлялась Нянюшка с завтраком; нужно было стряхнуть с себя глубокий сон, надеть форму, натянуть носки, не забыть шляпу, перчатки, накинуть платок, положить нужные книги в портфель, все это сопровождалось молитвами, которые Нянюшка нашептывала, поминая умерших, а громким голосом твердила Бланке: не позволяй обманывать себя монахиням.
— Все эти женщины порочны, — предостерегала она девочку, — они выбирают самых хорошеньких учениц, самых умных, из хороших семей, отводят их в монастырь, бреют головы послушницам, бедняжкам, они хотят, чтобы они погубили свою жизнь, выпекая лепешки на продажу и ухаживая за стариками.
Шофер завозил девочку в коллеж, где день начинался мессой и обязательным причащением. Преклонив колени, Бланка вдыхала терпкий запах ладана и лилий Девы Марии и страдала от тошноты, чувства вины и скуки. Это было единственным, что ей не нравилось в коллеже.
Все остальное она любила — высокие каменные коридоры, безукоризненную чистоту мраморных полов, белые, свободные от украшений стены, Христа, выполненного в металле, который охранял вход.
Она росла романтичной и сентиментальной, склонной к одиночеству, у нее было мало подруг, она не могла сдержать слез при виде цветущих роз в саду, вдыхая тонкий запах мыла и одеяний монахинь, когда те склонялись над своей работой, ей хотелось плакать, когда, оставшись одна, наказанная, она ощущала печальную тишину пустых аудиторий, слыла застенчивой и меланхоличной. Только в деревне, покрывшись золотистым загаром и наевшись до отвала фруктов, бегая с Педро Терсеро по полям, она становилась смешливой и веселой. Ее мать говорила, что именно такая Бланка настоящая, а другая, городская — Бланка, погруженная в зимнюю спячку.
Из-за постоянной суматохи, царившей в «великолепном доме на углу», никто, кроме Нянюшки, и не замечал, как Бланка превращается в женщину. В юность она словно ворвалась. Она унаследовала от Труэбы арабскую и испанскую кровь, величественную осанку, надменное выражение лица, оливковую кожу и темные глаза, от матери — кротость, которой никогда не было ни у кого из Труэба. Она была спокойной девочкой, занимала себя сама, играла в куклы и не проявляла ни малейшей, казалось бы, естественной склонности к спиритизму, как у матери, и не была подвержена вспышкам ярости, как отец. В шутку говорили, что на протяжении нескольких поколений она — единственный нормальный человек в семье, и действительно, она была чудом уравновешенности и спокойствия. К тринадцати годам у нее стала развиваться грудь, оформилась талия, она похудела и вытянулась как растение, за которым хорошо ухаживают. Нянюшка стала завязывать ей волосы в пучок, пошла с ней купить ее первый лифчик, ее первую пару шелковых чулок, ее первое дамское платье и целую коллекцию маленьких полотенец — для демонстрации, как говорила Нянюшка. А в это время мать Бланки заставляла танцевать стулья по всему дому, играла Шопена при закрытой крышке рояля и декламировала прекрасные стихи без рифмы, смысла и логики, которые писал один молодой поэт, нашедший приют в ее доме, — поэт, о котором уже стали повсюду говорить. Клара не замечала изменений, которые происходили с дочерью, не видела школьную форму с разъехавшимися швами, не отдавала себе отчета в том, что детское личико преобразилось в женское, потому что Клара всегда более внимательно относилась к ауре и флюидам, чем к килограммам и сантиметрам. Однажды дочь зашла в комнату для рукоделия в выходном костюме, и Клара удивилась: неужели эта высокая смуглая сеньорита — не кто иная, как ее маленькая Бланка. Она обняла дочь, расцеловала и забеспокоилась, что у той скоро начнется менструация.
— Сядь, я объясню тебе, что это такое, — сказала Клара.
— Не беспокойся, мама, вот уже скоро год, как это бывает у меня каждый месяц, — засмеялась Бланка.
С повзрослением дочери отношения между Бланкой и матерью не претерпели серьезных изменений — ведь они всегда и во всем одобряли друг друга и вместе смеялись над всем, что случалось в их жизни.
В том году лето началось рано — жара и духота, вызывая бессонницу, воцарились в городе, и поэтому они на две недели раньше обычного отправились в Лас Трес Мариас. Как всегда, Бланка с нетерпением ожидала встречи с Педро Терсеро, и, как всегда, выходя из экипажа, первое, что она сделала, — взглянула на порог дома. Увидела его тень, как бы исчезающую за дверью, и побежала к нему — ведь прошло столько месяцев в тоске и мечтаниях — но, пораженная, остановилась: мальчик убежал от нее.
Весь день Бланка искала его всюду, где они бывали, спрашивала о нем, громко звала его, искала в доме Педро Гарсиа, старика, и наконец, когда наступила ночь, измученная, даже не поев, легла спать. На своей огромной кровати с бронзовыми украшениями, удивленная и безутешная, она уткнулась лицом в подушку и горько заплакала. Нянюшка принесла ей стакан молока с медом и тут же догадалась о причине слез.
— До чего я рада! — сказала она с кривой улыбкой. — Ты уже не в том возрасте, чтобы играть с этом шелудивым сопляком!
Полчаса спустя вошла Клара поцеловать ее на ночь и увидела, что Бланка плачет, — это были уже последние всхлипы долгого рыдания. Еще секунду назад Клара была рассеянным ангелом, а теперь она опустилась на землю, по которой ходят простые четырнадцатилетние дети, страдая от первых огорчений любви. Она начала расспрашивать Бланку, но та была очень гордой или уже довольно взрослой и не стала ничего объяснять, и матери оставалось лишь посидеть немного у ее кровати, пока дочь не успокоилась.
Той ночью Бланка плохо спала и проснулась на рассвете, по углам большой комнаты еще покоились тени. Она долго, пока не услышала пение петуха, смотрела на потолочные украшения и тогда поднялась, отдернула занавески, и мягкий свет зари, как и первые звуки дня за окном, проникли в комнату. Бланка подошла к зеркалу и внимательно посмотрела на себя. Сняла ночную сорочку и стала разглядывать свое тело, в первый раз стала внимательно, подробно рассматривать себя — и наконец поняла, почему ее друг убежал. Улыбнулась какой-то новой и мягкой женской улыбкой. Она надела прошлогоднее старое платье, которое едва налезло, укуталась в шаль и вышла на цыпочках, чтобы никого не разбудить. Природа пробуждалась от ночного сна, и первые лучи солнца перекрещивались, словно шпаги, над вершинами гор, нагревая землю, превращая росу в пар, в тонкую белую дымку, что окружала все зримое мягким ореолом и превращала пейзаж в дивное сновидение. Бланка пошла к реке. Было тихо, она ступала по опавшим листьям и сухим веткам, те слегка хрустели у нее под ногами, и это был единственный звук в огромном спящем мире. Она почувствовала: сумеречные аллеи, золотистые пшеничные поля и далекие темно-лиловые холмы, теряющиеся в полупрозрачном утреннем воздухе, пробудили какое-то старинное воспоминание, были чем-то, что она уже видела и что уже когда-то пережила. Тончайшая ночная роса пропитала землю и деревья, платье стало влажным, а туфли холодными. Она вдохнула запах сырой земли, опавших листьев, перегноя и вдруг ощутила еще неизведанное наслаждение.