— Что ты здесь делаешь, дочь? — прорычал он.
— Ничего… пришла повидать вас, — испуганно пробормотала Бланка.
— С ума сошла! Ты что, не отдаешь себе отчета в том, что если тебя кто-нибудь увидит, то станут говорить, будто твой муж в разгар медового месяца отправил тебя домой? Все поймут, что ты не была невинной!
— Я и не была невинной, папа.
Эстебан готов был надавать ей пощечин, но Хайме так решительно встал перед ним, что отец ограничился обвинениями в глупости. Клара, не колеблясь, усадила Бланку за стол и подала ей холодную рыбу под каперсовым соусом. Пока Эстебан кричал, а Николас собирался пойти за такси, чтобы вернуть сестру мужу, мать и дочь шептались, как в прежние времена.
Этим же вечером Бланка и Жан сели в поезд, который привез их в порт, где они взошли на борт английского океанского лайнера. Граф был одет в белые полотняные брюки и синий пиджак морского покроя, что превосходно гармонировало с синей юбкой и белым верхом дорожного платья его жены. Спустя четыре дня корабль доставил новобрачных в самую забытую провинцию севера, где их элегантные костюмы и чемоданы из крокодиловой кожи остались незамеченными в знойной жаре сиесты. Жан де Сатини временно устроил свою жену в отеле и посвятил себя поискам жилья, достойного его нового положения. К полуночи маленькое провинциальное общество уже знало, что среди них находится настоящий граф. Это во многом помогло Жану. Он снял старинный особняк, который принадлежал владельцам одного из самых больших капиталов «времен селитры», [45] до того как был изобретен синтетический заменитель, и весь этот регион послали к чертям. Дом был несколько печальным и заброшенным, как и все в этом городке, нуждался в ремонте, но сохранял нетронутым достоинство прежних лет и очарование архитектуры конца века. Граф декорировал его на свой вкус, с сомнительной декадентской изысканностью, которая удивила Бланку, привыкшую к деревенской жизни и к классической строгости отцовского вкуса. Жан расставил китайские фарфоровые вазы, в которые вместо цветов водрузил цветные страусиные перья, повесил занавески из камчатной ткани с отделкой и кисточками, положил диванные подушки с бахромой, расставил мебель всех стилей, золоченые перегородки и ширмы. Невероятные торшеры поддерживались керамической скульптурой, изображающей абиссинских негров в натуральную величину, одетых в домашние туфли и тюрбаны. Занавеси в доме всегда были опущены, комнаты погружались в полумрак, который не пропускал безжалостный свет пустыни. По углам разместились восточные курильницы, где тлели душистые травы и палочки ладана. Поначалу они выворачивали Бланке нутро, но вскоре она привыкла. Граф нанял нескольких индейцев для обслуживания, помимо монументальной толстухи, которую выучил готовить его любимые острые подливки. Одна служанка, неграмотная и хромая, находилась в распоряжении Бланки. Всех слуг граф облачил в яркую форменную опереточную одежду, но так и не смог обуть их, потому что они привыкли ходить босиком и не терпели никакой обуви. Бланка чувствовала себя неуютно в этом доме и не доверяла невозмутимым индейцам, которые прислуживали ей с неохотой и, казалось, смеялись за ее спиной. Они кружили вокруг нее точно призраки, бесшумно скользя по комнатам, почти всегда скучающие и ничем не занятые. Они не отвечали, когда она обращалась к ним, будто не понимали испанский язык, а между собой переговаривались шепотом на диалектах плоскогорья. Всякий раз, когда Бланка говорила с мужем о странностях, которые она наблюдала в слугах, он отвечал, что таковы обычаи индейцев и что не нужно обращать на них внимания. То же самое написала Клара в письме, когда дочь рассказала ей, как один из индейцев старался удержать равновесие в удивительных деревянных башмаках с кривыми каблуками и бархатными бантами, в которых широкие мозолистые ноги этого человека выглядели зажатыми, точно в тисках.
Самые отдаленные комнаты дома были отведены для фоторабот, где Жан де Сатини предавался своей мании. Там он установил лампы, штативы, фотоаппараты. Он попросил Бланку никогда не входить без его разрешения в комнату, которую окрестил «лабораторией», потому что, как он объяснил, можно засветить пластинки дневным светом. Он закрывал дверь на ключ и ходил с ним, подвесив его на короткой золотой цепочке, — предосторожность совершенно не нужная, поскольку его жену искусство фотографии нисколько не интересовало.
По мере того как она полнела, Бланка приобретала некую восточную безмятежность, о которую разбивались попытки мужа приобщить ее к местному обществу, брать с собой на праздники, возить в автомобиле, воодушевлять убранством их семейного очага. Тяжелая, грузная, одинокая, вечно усталая, Бланка находила убежище в занятиях вязанием и вышивкой. Большую часть дня она спала, а в часы бодрствования готовила приданое розового цвета для новорожденной, так как была уверена, что родится девочка. Так же, как когда-то Клара, Бланка разработала целую систему общения с существом, которое росло и шевелилось внутри нее. В письмах она описывала свою затворническую жизнь и о муже отзывалась с симпатией, как о человеке тонком, скромном и рассудительном. Она, не стремясь к этому, почти создала о нем легенду, как о принце, не упоминая при этом, что тот нюхает кокаин и курит опиум вечерами. Бланка была уверена, что ее родители не сумеют это понять. В ее распоряжении находилось целое крыло дома. Она привела в порядок свои комнаты и держала там все, что предназначалось для дочери. Жан говорил, что пятьдесят детей не сумели бы надеть всю эту одежду и поиграть таким количеством игрушек, но единственным развлечением Бланки был обход немногих магазинов, оставшихся в городе, и покупка всякой всячины для малышки. Днем она вышивала пелерины, вязала из шерсти башмачки, приводила в порядок кучу сорочек, нагрудников, пеленок, пересматривала вышитые простыни. После сиесты писала матери и иногда своему брату Хайме, а когда солнце заходило и вокруг немного свежело, она шла бродить по окрестностям, чтобы размять ноги. Вечером она встречалась с супругом в пышной столовой, где керамические негры из своих углов освещали середину комнаты, будто фонарями дома терпимости. Они садились каждый на своем конце огромного стола, который был покрыт длинной скатертью, уставлен хрусталем, сервизом из многих предметов и украшен искусственными цветами, ведь в этой негостеприимной части страны живые цветы не росли. Им всегда прислуживал молчаливый и невозмутимый индеец, у которого во рту перекатывался зеленый шарик из листьев коки. Это был обычный слуга и никаких особых поручений вне дома он не выполнял. Да и за столом прислуживал не слишком хорошо, поскольку не разбирался ни в тарелках, ни в столовых приборах, и кончалось это всегда тем, что он швырял им еду как придется. Бланка иной раз вынуждена была подсказать ему, чтобы он не хватал картошку руками, прежде чем положить на блюдо. Но Жан де Сатини почитал его по какой-то таинственной причине и обучал помогать ему в лаборатории.
— Если он не может говорить по-человечески, то уж вряд ли будет способен делать снимки, — заметила Бланка, узнав об этом. Именно этого индейца она видела щеголяющим в туфлях времен Людовика XV.